— Карл, а зачем ты притворяешься идиотом?
Не знаю, на что стоило рассчитывать. Ждал ли я тайком, что Тронутый вдруг посмотрит на меня, и в глазах его внезапно разольется море сознания? Расскажет, как прячет интеллект, чтобы не привлекать к себе внимания? Поведает о трудности бытия Тронутого? Не знаю. Но подспудно я действительно ожидал чего-то подобного. А получил взрыв визгливого хохота.
— Идиотом? Ну ты выдал. Детектив, честное слово, никем и ничем я не притворяюсь. На хрена мне? Я такой, какой есть, каким сотворила меня природа… с полного одобрения Хаоса. Вот и все. Это мое естество, сечешь? Я таким родился, таким и помру — и меня это вполне устраивает. Да, кстати, а еще я не обидчивый.
— Извини, — наверное, щеки у меня все-таки затлели. Отвернувшись, я принялся натягивать сорочку.
— Я что сказал? Не-о-бид-чи-вый. Опять решил, что притворяюсь? Нет. Когда-то давно — да. Притворялся. Хотел быть как все. А потом решил — а ну его все в дырку. Если пробуешь косить под других — ничего не меняется, а в голове постоянно молотом — «бум! бах! Балда! Сам! Себя! По-терял!» Бр-р-р. Пожил я так пару десятков лет, да завязал. Не, я не как эти, которые… ну… Которые, типа, всем в глаза лезут со своим естеством. Я не требую принимать меня как есть. Я просто есть… как есть. Понял?
— Думаешь, это правильно? — я попробовал аккуратно заправить сорочку в брюки.
— Не думаю. И никого к тому не принуждаю, — карлик коротко гыкнул, — это есть, понимаешь? Меня это устраивает. И все. Ясно тебе?
— Ясно.
— Ну вот и отлично. Готов?
— Один момент. — я справился с ремнем и даже накинул короткий альвийский плащ. Осталось только расправить шляпу Хидейка и отряхнуть ее от грязи.
И тут входная дверь мягко и ненавязчиво хлопнула, втолкнув во влажный полумрак волну холодного воздуха улицы и, как мне показалось, стройную девицу в черном цирковом трико.
Нет, не показалось.
И правда, девчонка-альв. Совсем юная, но уже активно заявлявшая права на фигуру. Только было на ней не трико, а вовсе даже наоборот: просторный рыбацкий комбинезон поверх рыбацкой же водонепроницаемой куртки. И то, и другое было черным.
Я, честно говоря, не представлял, что говорят в таких случаях. Карл, оказалось, знал.
— Ты погляди, кто к нам пожаловал. А чего так внезапно, без сигнала и предупреждения? Эй, да что такое? Никак, случилось что?
— Случилось, дядька Карл, — девочка мазнула по мне пустым взглядом, как будто и не заметила. Снова посмотрела на Тронутого. Э-э, а глаза-то у нее на мокром месте, того и гляди разревется, — случилось… Еще как… Их всех… того…
— Кого «того»? Почему всех?
— Всех… И Астана, и всех. А я поздно пришла. Я занята была, он меня отослал…
— Стой, стой, стой. Так, детектив, у нас непредвиденные обсто…
Договорить он не успел. Запруду прорвало. Девчонка часто завсхлипывала, вдруг вжалась в карлика и вжалась носом в бугристое плечо. Слезы хлынули ручьем.
— Ну… и зачем я вытирался? — ошеломленно вопросил Карл, осторожно поглаживая судорожно дергавшийся в такт рыданиям затылок внезапной гостьи. — Ты это, ищейка, иди, подожди меня… Хотя нет. Пойдем ко мне, разговор будет для всех. Чего-то мне кажется, что тут скорее по твоей части. Если кого-то «того».
Я, всем видом подчеркивая собственную незначительность, кивнул и тактично продолжил отряхивать шляпу. К моменту развязки — то есть, когда сотрясения тела уже не мешали альвийке самостоятельно передвигаться — подкладка цилиндра набухла от воды, но тулья стала заметно чище.
Жаль, у времени не было желания течь помедленнее, и подъем на второй этаж оказался довольно долог. Девчонка, прорыдавшись, впала в безразличие и двигалась медленно и неохотно, а мы оба оказались недостаточно жестоки, чтобы ее торопить.
В жилом кабинете Карла хозяин хитромудро развернул несколько трубок и колб Аппарата, распалил спиртовки и сварил на удивление приличный кофе. За окном вовсю рассвело. Классика Вимсберга — серое на сером.
С последним судорожным всхлипом гостья начала рассказ. И, едва поняв, о чем идет речь, я отринул все, что творилось по обе стороны окна, и постарался стать воплощением слуха и незаметности.
Глава 23, в которой снова говорится о внутрисемейных отношениях, но теперь с другой стороны
— Блудные дети. Потомки невообразимо глупых родителей, расплата за омерзительные решения. Сидите по сточным канавам, жметесь к теплым кучам дерьма. А едва в руках оказывается шанс все исправить, выйти наверх — прорываетесь, как нарыв! Ты, малолетний идиот, делаешь вид, будто весь мир пляшет под твою дудку. Да ни шиша подобного! Ты — лисеныш, которому еще материну сиську сосать и сосать, но гляди ж ты! Наш червяк гордо воротит морду и просит мяса. Знаешь, что бывает с такими несмышленышами? Они давятся и дохнут. Вот и ты разинул рот не на свой кусок, понимаешь? Укусишь, да не переваришь.
Каждое слово ударяет по самолюбию, больно бьет в разум и сыплет по душе стеклянным крошевом. Он сидит в собственном кресле, а седовласый альв ходит перед ним из стороны в сторону, и на лице нет и тени приветливой улыбки — исчезла сразу после приветствия. Вместе с ней сгинула и земля под ногами Астана Болзо.
Умиротворение от встречи с очередным отцом бесследно испарилось, едва ушей коснулось приветствие:
— Здравствуй, сынок.
Он мучительно хотел ответить. Сердце заколотилось о грудь, разум потерял равновесие и зашатался на краю черной пропасти. Сразу же принявшись бороться, истошно кричать, убеждать: «Зови на помощь!» «Сматывайся!» «Беги как можно дальше!» Вотще. Пауза оказалась недолгой — альв потерял улыбку и принялся говорить.
— Зачем ты все это устроил, а? Хотел показать, что можешь жить как взрослый? О, ты показал. Худшей демонстрации самодостаточности и представить себе нельзя. Что, не понимаешь и половины? Неграмотный недоросль! Да тебе в школу надо — там из тебя весь мусор выбьют и знаниями набьют! Ну что, что ты на меня уставился? Останешься… без обеда!
Сопротивляться не получается. Разум все сильнее раскачивается, склоняясь ближе к зовущей черноте. Поток слов беловолосого, не теряя ни капли, низвергается прямо в сердце и закручивается там яростным смерчем. Дрожит в груди, трепещет, болит, ходуном ходит. Вот и до головы добралось: явилась в виски старая знакомая — боль. Кто этот альв? Чего он хочет? Зачем говорит с ним, как… отец с сыном? Отец. Разговор с отцом обычно притупляет боль, прогоняет ее далеко и надолго. А сейчас? Кто-то говорит с ним, как с сыном. Отец? Но не может же быть. Эта мысль… Как же она там? Ну, так просто… Ах, да: он альв, а ты — человек. Он никак не может быть твоим отцом. Но почему же он так разговаривает?
— Ты, негодный мальчишка, совсем стыд потерял! Одушевленных убиваешь? Полицию подкупаешь? Ну погляди-ка ты, какие мы взрослые и самостоятельные! Стыдоба, молодой человек, стыд и позор. Ремня давно не пробовал? И смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Не смей отворачиваться!
Разве не так говорят настоящие отцы? Те, в подвале, никогда ничего подобного не произносили. Только и знали, что скулить от боли или просить пощады. А эти речи, словно кирпичи в руках умелого строителя, ложатся ровно на свои места.
Он… давно ждал этих слов?!
С тоскливым воплем разум низвергается в пропасть.
— Ну же, молодой человек, пора, наконец, повзрослеть. Смотри, ты же такой большой, а все играешь в какие-то дурацкие игрушки. И с кем ты водишься? С такими же шалопаями, как сам?
Голова клонится к груди под грузом вины. Щеки пылают от стыда. Ну и дел он натворил. Ох, влетит ему теперь, ох и влетит…
А ну-ка, прекратить! Этот седой — не отец и не может им быть! Он альв! А ты — человек! Уже душа ходит ходуном, но тело все еще недвижимо — как старик заговорил, все, что ниже шеи, куда-то исчезло. Глазам-то видно: вон грудь, вон живот, а вон и руки-ноги. Да только беда — он, кажется, забыл, как всем этим пользоваться.