Нравственное бесчувствие, к сожалению, неизбежно просачивается и в церковную среду: дешевое политиканство ярко проглядывает в отношении к иерархии, воспринимаемой по стандартам традиционной советской вражды к начальству как к источнику запрета, репрессии и обмана [237]: такой настрой подрывает самые устои Православия с неотъемлемым доверием и послушанием не только епископу, как главе церкви, как власти от Бога [238], но и всем поставленным управлять, без чего немыслимо преемство и охранение церковных и монастырских традиций.
Христианство воспринимается в стиле эпохи: какие-то отрывки, сегменты, блики; культурный ценз убого односторонен: молодое поколение научено от СМИ флиртовать, хамить и сквернословить, но способно ли к благородству, доверию, верности и терпению; характерна тенденция установить с Богом простые рыночные отношения, всему назначить цену: сорок поклонов, три акафиста, две кафизмы, Ты – мне, я – Тебе, нахально намереваясь обойти не нами установленный порядок: долгие годы, упорный труд, сокрушение, слезы.
Дело не в традиционных пороках – люди и во времена апостола Павла бывали самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, невоздержны, жестоки, наглы, напыщенны… [239]- а в степени захвата души; интенсивность зараженности этими грехами заставляет предположить, что не за горами конец, завершение истории, когда мера целесообразности существования человечества будет исполнена и отпадет нужда в дальнейшем бытии мира [240].
С другой стороны, нелепо, уподобляясь атеистам, представлять историю христианства в аспекте неотвратимого убывания веры, вытесняемой наукой, прогрессом и людскими пороками; вряд ли существовала эпоха, стопроцентно удобная для спасения. У нас нет права ни ругать своё время, ни желать другого: мы родились на этой земле не затем чтоб бездумно коптить небо в ожидании смерти, а чтоб исполнить свое предназначение, решить свою задачу в свой исторический момент; не случайно Промысл выбрал его для нас.
Познание умножает скорбь?
Но благочестию ученость не вредит!
За Бога, веру, честь мне сердце говорит.
Родителей моих я помню наставленья:
Сын Церкви должен быть и другом просвещенья!
Монастыри были когда-то цитаделями учености, хранителями и распространителями христианской культуры, впитавшей все высшие идеалы и стремления человечества от древности. Уже Антоний Великий с иронией отзывался о простецах, которые смешным делом считают науки, потому что ими обличается их невежество, и называл человекотворцами тех, кто обладает способностью умягчать нравы науками и образованием [241].
В Лавре преподобного Пахомия Великого неграмотных обучали читать и писать; наследники преподобного, аввы Орсисий и Феодор Освященный, три раза в неделю проводили просветительские беседы с братией и эту настоятельскую нагрузку внесли в устав, как и обязанность насельников учиться; на Западе широкую известность приобрела школа в Галлии при монастыре преподобного Викентия в Лерине, с обширной библиотекой, содержавшей духовную литературу и лучшие сочинения языческих авторов; библиотекой славился и монастырь в Монте-Кассино, основанный преподобным Венедиктом.
В Византии монахи усердно заботились о своем образовании: неграмотность, полагали, чревата великой опасностью для души; чтение считалось так же обязательным, как молитва и более важным, чем работа. Монастырские библиотеки, самые богатые в стране, постоянно пополнялись и содержали не только богослужебные, святоотеческие и учительные книги, но и философские сочинения Аристотеля и комедии Аристофана.
Мастера каллиграфии в греческих обителях, на Синае, в Палестине по заказам монастырей и частных лиц с большим искусством копировали рукописи на пергаменте или дощечках, покрытых воском; к XI веку широкое распространение получили, наряду со Священным Писанием, толкованиями и житиями святых, творения Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, поучения аввы Дорофея, Лествица и другие жемчужины аскетической письменности [242].
Византийское любомудрие вкупе с другими традициями перешло на Русь; невежество осуждалось хуже греха, потому что, писал один из авторов «Предисловия к покаянию», сборника XII века, «согрешившие каются, а несмысленные, заблудивши в писании книжнем, не имуще трезва и здрава ума, в ересь впадающе, погибают» [243]. Будущий митрополит Иларион, ископавший первую пещерку, положившую начало Киево-Печерской лавре, слыл книжником; его «Слово о законе и благодати» до сих пор остается блистательным шедевром, обнаруживающим, кроме писательского дара, широту знаний и глубочайшую богословскую подготовку.
240
Протоиерей Владислав Свешников. Современный человек и конец света. Очерки христианской этики. Паломник, 2000, с. 109 – 136.