Похоже, самых возлюбленных, избранников Своих, таких как супруги-монахи Лосевы, Он подвергает сугубым скорбям, со стороны кажется, не выносимым; кто знает, не для того ли, чтоб никаких ценностей, научных, культурных, душевных, не осталось у них, кроме веры, надежды и любви. Собственно, вера и есть любовь: нельзя стремиться к истине, не любя ее; она открывается только любви, которая сильна как смерть, испепеляющая всё чуждое ей [609].
Вера есть одновременно и надежда, горячее упование только на Его милость; «ограничение надежды принадлежит незрелому и фарисейскому образу мыслей гордых своими постами, своими десятинами и продолжительностью молитв своих» [610].
Страдания – мегафон Божий [611], Его посещение, дар участия в страданиях Христовых [612], потому и наши несчастья должны иметь важный, может быть, не здесь постижимый смысл. Но мы не желаем согласиться что так нам суждено [613] и расцениваем скорби как странное приключение [614], как досадное препятствие, с чем жить нельзя, а можно лишь переждать или обойти, перешагнуть, смести с дороги. Пшеничное зерно не хочет умирать [615], предпочитая оставаться при своей жалкой одинокости, цепляясь за убогую малость привычного теплохладного ритуала.
Иногда задумываешься, что останется, лишись мы нашего плотного и густого православного быта, с елками и вербами, пасхами и куличами, панагиями и крестными ходами, акафистами нараспев и молебнами; не убаюкивает ли он, не становится ли самодостаточен в своей авторитетной правильности, лишенной кризисов и потрясений, оттесняя Христа за стены размеренного родного уюта.
«Это что – стоять за правду, ты за правду посиди ! » – цитирует мать И., смолоду знавшая знаменитого священника Д.Д.; он проводил в храме беседы, задавал прихожанам неожиданные тесты, например тему «встреча с Богом», и один человек оказался только что из лагеря; в советское время там иконой и святыней служила пуговица с нацарапанным на ней крестом, знамением Христовым. Там этот бывший демонстрант и борец за права понял, почему всякий мятеж имеет результат, противоположный поставленной цели и заканчивается нравственным поражением: слепая самонадеянная тварь не может диктовать Творцу свои понятия добра и зла, всегда ошибочные из-за земной ограниченности. В терпении же спасается душа [616], потому что вверяет себя Богу: терпение есть приятие участи с доверием Ему; а промыслительная забота Божия любыми средствами достигает предназначенного к нашей пользе [617].
Инокиня А., изгнанная из монастыря по вздорному навету, плетясь к автобусу с тяжелым грузом малоценных, но необходимых вещей и книг, конечно изнемогала от горечи, терзалась от несправедливости и одиночества, совсем безысходного в тот холодный весенний вечер на пустынной дороге, но сквозь жгучие слезы пробивалась житейская уверенность: обителей много, здоровая, всё умею, пою, нет проблем, устроюсь. «Не тут-то было; год почти слонялась: где нравится – постриженных не берут, а где берут – мне ну никак не нравится… Господь проучил: вспомнила как ворчала, роптала, воображала о себе; что имеем не храним, а осталась без пристанища – узнала страх Божий», – усмехается она.
Иоанн Златоуст выводит страх Божий из благоговейной и трепетной мысли о вездеприсутствии Бога. Страх Божий, конечно, не животный ужас пред наказанием, по образу тирании, но все-таки, порожденный изумлением, опытом человеческой беспомощности, зависимости и тревоги, помогает от лени и спячки, сытости и скуки. Господь, да, милосерд и сострадателен [618], но я-то, я?.. мой свет – тьма [619], моя душа – сорный репейник, колючий терновник [620], вдруг Он объявит: не знаю тебя, отойди [621]; выбросит вон, как обуявшую соль [622], срубит как ветвь, не приносящую плода [623]? сказано же: не всякий войдет в Его Царство [624].