– Практически невозможно, – отвечает о. Савва, – но попробовать стоит…
– С чего же начать?
– Позвони маме.
Юмор подмечает весьма распространенную неистребимую, на уровне инстинкта, склонность к суевериям: две инокини, возвращаясь со службы, замирают в нерешительности, т.к. дорогу перебежала черная кошка.
– Ну что вы такие маловерные, – урезонивает их третья, – плюньте через левое плечо и идите дальше!
Юмор исправляет в сторону живой действительности привычные обтекаемые понятия: некто, желая испытать христианское незлобие, ударил монаха по лицу; тот подставил вторую щеку и получил еще одну оплеуху, после чего сказал: «а третьей (щеки) у меня нет!» – и отправил безобразника в нокаут.
Юмор заставляет пересмотреть, насколько истинна нетрудная внешняя праведность:
В битком набитый храм входят двое в масках с автоматами:
– Кто хочет получить пулю за Христа, направо, прочие на выход!..
Когда остается несколько человек, объявляют:
– Ну вот, верующие в сборе, можно начинать богослужение.
Юмор сродни буйству Христа ради [721]; жители египетских пустынь скрывали добродетели, иногда даже скандальным поведением симулируя безумие или пороки. Сегодняшние подвижники следуют этой традиции, принижая аскетические достижения, действительные или воображаемые публикой: скажем, предлагают купить книгу об Иисусовой молитве, а монахи отвечают:
– У… это не для нас… где уж нам Иисусовой молитвой… нам бы в футбол погонять… [722].
Юмор высмеивает самовольно сделавшихся учителями [723], обнажая их идейную напыщенность, бурлящую по самому ничтожному поводу:
– Я ему про клонирование, – возмущается пожилой нервный мужчина, – ведь это же сатанизм, а он смеется: интересно ему, видите ли, что у них получится! я говорю, людям объяснять нужно, ведь не интересуются, не ходют на службы! а он говорит: «я и сам стоять не люблю!» [724].
Юмор прекрасное средство от бездумного ханжеского рабства привычным условностям:
– О, как я мечтаю, – сказал отец Афанасий другу… – чтобы хоть одна монахиня нашего монастыря кого-нибудь убила… Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились: «батюшка, я в среду съела сардинку!» [725].
Юмор низвергает самодельные пьедесталы пользующихся начальственной должностью в личных целях:
– Батюшка, игуменью привез.
– Да ты что?!
Смотрит на нее и говорит:
– О, баба какая здоровая! Ты глянь-ка! Ну-ка, повернись! Да ты здоровая!
Она говорит: – батюшка, чего-то я болею…
– Врешь, зараза!
– Батюшка, я кое-когда просыпаю на службу-то идти…
– Лентяйка! [726].
Юмор разоблачает гордостную отрешенность и слепоту: один монах пришел к Илию Отшельнику и сказал ему:
– В миру я встретил человека, который был о себе очень хорошего мнения.
– Будь уверен, – отвечал ему Илий, – что когда у кого-то о себе очень хорошее мнение, то это единственное хорошее мнение, которое у него есть [727].
В неутешных обстоятельствах, принуждающих к отчаянию, юмор обладает свойством ослабить боль и придать силы жить дальше. Святитель Иларион (Троицкий) спросил прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей:
– За что же вас арестовали?
– Да служил молебны у себя на дому, – ответил тот, – ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…
– Ах вот как, даже исцеления бывали… сколько же вам дали Соловков?
– Три года…
– Ну, это мало, за исцеления надо было дать больше, советская власть недосмотрела…
Ситуация совсем не веселая, но наверняка и участники диалога, и все слышавшие его по меньшей мере улыбнулись и хоть на мгновение отключились от горя и тяжести, от сознания потерянной без всякой вины жизни, «пропадающей без дела и без пользы» [728], и вновь обрели человеческое достоинство. Тонущего в вязком болоте повседневного ужаса юмор словно выталкивает к свободе от подчинения животной природе, к свету от тянущего на дно закона самосохранения.
Юмор, конечно, не имеет ничего общего с иронией, интеллигентской болезнью «всё подвергать сомнению», будто бы возвышаясь над житейской сутолокой, а на самом деле скользя по ее поверхности, с одинаковым наигранным сарказмом воспринимая доброе и дурное; и уж безусловно хотя бы элементарный вкус не позволит гоготать над развязным анекдотом или поскользнувшейся старушкой.
Но «аскетические» старания ограничить или совсем искоренить смех обречены на неудачу, ибо человек есть существо смеющееся, как писал преподобный Иустин Попович в статье о своем друге, знаменитом сербском комедиографе Браниславе Нушиче [729], чьи пьесы, особенно «Доктор философии», с шумным успехом шли и у нас, в обход жестких рамок стерильного советского репертуара.
728
Жития новомучеников и исповедников Российских ХХ века. Декабрь. М., 2004, с. 136, 154.