Сонька удовлетворенно улыбнулась, взмахнула ресницами, закусила мизинчик зубками и совсем не уместно гаркнула:
— Наливай!
Ей налили, она опасливо покосилась на меня (отберу стакан или не успею?) и быстро выпила. Потом разлеглась, довольная, на Петькиной кровати и замурлыкала себе под нос какую-то томную мелодию.
— Сонечка, может, уединимся? — зашептал Петюня, ужиком подлезаю под Сонькин бок.
— Еще чего! — возмутилась подруга. Она у нас была дамой морально устойчивой, и даже пьяная могла отстоять свою «девичью» честь.
— Какая ты красавица… — вновь пошел в атаку «казанова». — Дай я тебя поцелую!
Глядя на поползновения своего друга, Витя хмурился все больше и больше.
— Постоянно одно и тоже, — пробормотал он раздраженно. — Плей-бой чертов!
— Завидно? — поддела его Ксюша.
— Мне? — не очень натурально возмутился Витька. — Ни сколечко. Просто он сразу всех в койку тащит, а мне потом в фойе спи, на креслицах…
— Не беспокойся, — я погладила его по голове. — Спать сегодня будешь на своей кровати. С Сонькой у Петюни ничего не выйдет.
— У него со всеми выходит… — он горестно вздохнул, потом пристально глянул на друга и шепотом произнес. — И, между прочим, его кое-кто за это страшно не любят… Петька у нас вообще тип отрицательный…
— Сонечка… Конфеточка… — донесся до нас сахарный голосок «отрицательного типа».
— Прелюбодей! Развратник и хам! — припечатал Виктор. — Когда он свалится с «Бурана», придешь ко мне и спросишь про его врагов. Я тебе такое порасскажу…
Мне стало очень любопытно, что же такого мерзкого было в Петюне, что даже его друг о нем столь нелестно отзывается. На меня, честно говоря, этот «мачо» произвел довольно тухлое впечатление. Обычный самодовольный болван. Пустоватый, грубоватый и не слишком красивый. Промокашка, а не мужик.
Я хотела, было, поведать об этом Витьке, чтобы немного успокоить несчастного экспедитора, уставшего быть в тени своего более яркого друга, но не успела, так как Петя и Сонька с диким гоготом свалились с кровати, и мы бросились их поднимать.
6.
Последующие три часа прошли весело, но однообразно. Пили — пели, пили — пели. Солировала Сонька. Предпочитая лирические баллады Селин Дион, даже не смотря на то, что по тембру ее голос больше походил на рык Тины Тернер.
В 8 мы отужинали. Сонька и в столовой не унималась. Встав на стул, она взмахнула ложкой, и, обращаясь к жующим массам, провозгласила:
— А теперь поем вместе!
Народ присоединяться не пожелал. Особенно категорично были настроены отшитые женихи (Зорин и компания) и старые девы. Зорин, хоть обычно пел не переставая, причем, без всяких просьб, обиженно молчал, запихнув в рот целую котлету, а Ниночка даже поперхнулась картошкой, когда лучезарная Сонька ткнула в нее алюминиевой ложкой и скомандовала: «Присоединяйся, кошелка!»
Мы попытались стащить «дирижерку» со стула, но пьяная Сонька обладала силой Ильи Муромца и не поддалась.
— Енд а-а-а-а! Ви ло-о-о-о-вед лав ю-ю-ю-ю! — сменила репертуар она. — Ви ловед лав ю!
Ее вытянутый палец повис в воздухе и после паузы ткнулся в Зорина (я думаю, как в самого обширного из присутствующих мужчин — других по причине близорукости, многократно усиленной алкоголем, она просто не разглядела).
Господа, что тут началось. Зорин, до сего момента давившийся не разжеванной котлетой, тут же ее проглотил, вскочил, отбросив стул, прижал руку к шарообразной груди и заголосил:
— И я… тебя-я-я-я ловед… это самое…ла-а-а-в ю!
Народ начал сползать со стульев. Но это певцов не остановило. Не щадя глоток, они допели Хьюстоновский хит и перешли к дуэту Монсерат Кабалье — Фредди Меркурии. Причем, в роли оперной дивы выступал Зорин.
На их ор сбежались дворники и кухонные рабочие. Те, кто успел уйти до начала концерта, тоже подтянулись. Даже собаки, живущие в сторожке, не остались равнодушными — подвыли в припеве. Короче, импровизированный концерт имел шумный успех. Насладившись им, Сонька рухнула в объятия Зорина и благополучно уснула, оглашая столовую совсем не мелодичным пьяным храпом.
… Мы отнесли поп-диву в комнату, уложили на кровать, Зорина «поставили на часы», чтобы засек момент пробуждения и просигнализировал (Сонька спросонья может таких дел наворотить, не обрадуешься), а сами отправились на дискотеку.
Проходила она в так называемом Музыкальном зале. От былых, музыкальных, времен в нем сохранился только рояль без клавиш и крышки, в который народ сбрасывал пустые бутылки, и огромные неработающие колонки по углам. В остальном же помещение больше напоминало читальный зал библиотеки. Безликие стулья по стенам, низкие журнальные столики между ними, на них искусственные цветы в дешевых вазах, а на стене потускневший от времени и солнца плакат «Спички детям не игрушка!».
И среди этого доперестроечного барахла, среди пыльных обломков пионерского быта, высилась пирамида современнейшего музыкального центра. Его притащил из дома наш радист Леша Стапчук. Как и хрустальный шар, и светомузыку, и даже шнуры с усилителем. Иначе танцевать бы нам под баян и в полной темноте. Сам радист восседал за пультом соей махины, тыкал в какие-то кнопки, прикладывал к уху наушники, хмурился, радовался, подпевал, короче, вел себя, как настоящий ди-джей. Одет он был тоже по-диджейски. Кожаная жилетка на голое тело, на груди шаманский амулет, на запястьях неоновые браслетики, бандана на лысом черепе. В усах (длинные запорожские усы были гордостью Стапчука) поблескивали звезды и сердца, те, что девочки-тэнейджеры любят клеить на свои гладкие детские мордашки…
Когда мы вошли в зал, он уже был забит до отказа. Пришли все. Даже банкиры притащились, правда, в ополовиненном составе. С дикими глазами они наблюдали, как «колбасится» хмельная Ниночка; прыгает, сбивая макушкой люстры, Лева; отплясывает канкан Суслик; а Санин с Маниным втихаря тырят из рояля оставшиеся клавиши. Но особый восторг у них вызвал испанский танец в исполнении Сереги и Тю-тю. Серега выступал в роли влюбленного мачо, а Тю-тю знойной мадридской красавицы. Первый то и дело бухался на одно колено, прижимал руки к груди, тряс головой и почему-то кричал: «Асса!», второй носился вокруг коленопреклонного кавалера с надменным видом и задранной юбкой, из-под которой сверкали мосластые волосатые ляжки…
После недолго наблюдения за этим безобразием, один из банкиров — бугаина с бритым черепом — со словами «Ну, блин, дают!» вынул из-за пазухи роскошную бутылку джина, отпил от нее добрую половину и, бодро взвизгнув, ринулся в круг танцующих.
Отплясав канкан, взмыленный Суслик, подскочил ко мне со словами:
— Я выбрал!
— Что выбрал? — не поняла я.
— Выбрал, с кем хочу познакомиться.
— Долго же ты думал! И с кем?
— С высокой. Хотя сначала решил осчастливить маленькую.
Я недоверчиво на него покосилась. ОСЧАСТЛИВИТЬ? Неужели он серьезно?
— А ты уверен, что они будут счастливы с тобой познакомиться?
— Конечно, — уверенно кивнул он. — Я мужчина положительный. Почти непьющий. И с серьезными намерениями. Таких сейчас почти не осталось. Всем бы только в койку затащить, а там прости-прощай. А я, как честный человек, обязуюсь сразу жениться.
Я опять чуть не рассмеялась — теперь ясно, почему он постоянно жениться. Потому что честный. Но сдержалась и серьезно спросила:
— И почему ты передумал осчастливливать Соньку?
— Она хулиганка. И пьет слишком много. Мне тихая жена нужна. Покладистая.
Ну, Суслик! Ну юморист! Принять избалованную, капризную авантюристку (я о Ксюше) за тихую покладистую матрону, это ж как надо в женщинах не разбираться! Я хотела, было, раскрыть ему глаза, но не успела, так как на смену залихватскому «бумцу» пришел «медляк», и Суслика как ветром сдуло. Естественно в Ксюшином направлении.
— Вас можно? — пробасил над моим ухом бугай-банкир и, не дождавшись ответа, выволок на середину зала.