Костя уже не шевелился, уснув богатырским сном шофера, просидевшего за баранкой триста километров.
Егерь Леонид Иванович спал в горнице на полу, раскинувшись на громадном овчинном тулупе. Ни от стука двери, ни от топота сапог он не проснулся. На приход чужих людей не обратила внимания и девушка лет восемнадцати, читавшая книгу. У нее были крашенные в оранжевое волосы, завязанные в круглую, как апельсин, шишку. Из тарелки с горкой моченых ранеток она брала яблочко, не глядя подносила к алому рту и, обсосав, кидала семечки в бумажный кулек.
На ней была короткая юбка, синие чулки, Антонов успел разглядеть маникюр. Все — и выражение лица, безразличное, отрешенное, — было нездешнее, городское.
— Папа спит, — мельком окинув взглядом Анатолия Ульяновича и Антонова и, видимо, ничуть ими не заинтересовавшись, сказала она и снова углубилась в толстую потрепанную книгу.
— Леонид Иванович здоров? — спросил Анатолий Ульянович.
— Папа? Не знаю. Спит он, — повторила девушка, поставив палец на строчку, где остановилась. — Садитесь.
Антонов и Анатолий Ульянович сели, потеснив на лавке чугуны и ведра. Почти половину передней занимала русская печь; Антонов, никогда не видевший это поэтическое национальное сооружение, сразу узнал ее. С бесовской темнотой в углах лежанки она была величава, монументальна. Петухи с гребешками, орнамент на боках и челе, деревянные перильца по краю лежанки… Петухи, писанные синим, были ростом со страуса-эму.
Вдоль стен передней — крашеные лавки, по подоконникам — герани в побеленных известкой консервных банках. В углу на деревянном гвозде — плетеная снизка лука, на перегородке — тикающие ходики с колхозницей, обнявшей сноп.
— Вас как зовут, красавица? — спросил Анатолий Ульянович.
— Варя, — не поднимая головы, ответила девушка.
— Варенька, будьте добры, разбудите Леонида Ивановича. Мы к нему по делу.
Девушка встала, сделала два коротких шажка в открытую дверь горницы, где спал егерь. Каждый шажок — легенда. Каблучки, юбочка, какая-то цепочка на обнаженной шее, оранжевого цвета копешка — откуда этот набор самоновейшей моды в таком захолустье? — дивился Антонов. Скучающий взор, ручки у горла уже примелькались в городе, но здесь все это казалось неожиданным.
— Папа, к тебе пришли. — Она тронула ногу отца туфелькой и, повернувшись, сделала два шажка обратно. К пухлой книге и ранеткам.
Антонов первый раз был в настоящей деревенской избе, и она ему нравилась. Точеная, с шишечками, этажерка, лавки, самодельные табуретки, самодельный комод, все самодельное, даже старый приемник, с толстенными деталями корпуса, тоже выглядел самодельным. Вот в таких избах со ставнями и сенками Русь прожила века, рожала в них Ломоносовых и Есениных, белотелых красавиц с тяжелыми косами. И не затерялась среди народов…
Леонид Иванович оказался высоким человеком, в усах, с очень голубыми глазами, слегка прищуренными, умными.
— Здравствуй, Ульяныч, — подавая руку и застегивая пуговицы на линялой гимнастерке, поздоровался он. — А я все гадал: приедешь ли? Сызнова не вытерпело ретивое?
— Не вытерпело. Весь апрель собирался.
— Весна, Ульяныч! А что здоровьишко?
— А ну его! Сиди берегись, с тоски зачахнешь.
— Как же, как же без воли? А товарищ ваш…
— Прошу, познакомься. Зовут Василий Андреевич. Ученый, кандидат наук. Тоже захотел отдохнуть, глухаря послушать.
— Очень рады, — сказал Леонид Иванович, подавая Антонову руку. — А вы, извиняюсь, по каким наукам?
— Он физик, — ответил Анатолий Ульянович. — Теоретик.
— Читали. Ученые люди — нужные. Летом приезжают ко мне старичок один и женщина. Тоже ученые. Только они по травам. А вы, значит, по молекулам?
— По молекулам, — улыбнулся Антонов.
Девушка оторвалась от книги и, прищурившись, взглянула на Антонова. Похоже, она все-таки слушала разговор. Горожанка, штукатур-маляр, на праздники приехала и отчаянно скучает, решил он. А родилась, наверное, на этой печке, которую теперь от души презирает.
Варя отодвинула тарелку. Раза два Антонов поймал на себе ее хмурый взгляд. Потом она вышла на крыльцо, шикнула на петуха — дверь избы была отворена — и что-то сказала подошедшему Косте. Потом застучала каблуками в сенях.
Леонид Иванович умылся из гремучего рукомойника, вынес из другой комнаты тулуп, ружье и сообщил, что можно ехать.
— Папа, возьми меня в бор, — вдруг сказала Варя.
— В бор? Охотничать? — улыбнулся Леонид Иванович. — Мы же с ночевкой.