Я был страшно возмущен этой историей. Я спорил с Колей, я доказывал, что это чушь какая-то: откуда же можно знать, что снилось заключенному, если он умер. Об этом можно было бы узнать только в том случае, если бы он рассказал, что ему снилось. А так – откуда мы можем знать, что ему приснилось?
Коля отвечал, что это можно себе представить. «Представить можно, – соглашался я. – Но утверждать, что именно из-за этого, из-за нашего представления, человек умер от разрыва сердца, недопустимо».
Я тогда еще не знал, что наши представления иногда бывают страшнее самой ужасной действительности. Боюсь, что я это и сейчас еще не до конца понимаю.
В зимние каникулы, когда и я и Коля учились уже в пятом классе, я с мамой поехал в Харьков. Там жил мой добрый приятель Марк Моисеев, который был знаком с Колей Куликом. Я встретился с Колей Куликом, и он пригласил нас с Марком к себе домой.
Я обедал у Коли за одним столом с его отцом Иваном Юлиановичем Куликом и каким-то другом Ивана Юлиановича, важным, маленьким, толстым человеком в огромных очках. Человек этот потрепал меня по голове и сказал, что у меня кудряшки совсем как у еврея. Иван Юлианович посмотрел на меня внимательно и ответил своему другу: «А кто знает, не еврей ли он? По римскому праву мать считается установленной. А отец…» Гость Ивана Юлиановича нехорошо рассмеялся.
Взрослые за обедом пили водку, а мы пили квас, душистый, вкусный, холодный.
Очевидно, так же, как и другие дети, жившие в семьях, лексикон которых был несколько ограничен, будничен, прост, я всегда запоминал, при каких обстоятельствах я впервые услышал новое для себя слово. Так, например, я до сих пор помню, что слово «транскрипция» ' впервые мне встретилось в романе Лавренева «Гравюра на дереве». Прочел я этот роман, когда учился в четвертом классе, и слово это было в таком контексте: «Слово «кирпич» она писала в такой транскрипции: «кирпидш». Так я узнал, что такое транскрипция.
А за обеденным столом у Ивана Кулика я впервые услышал слово «плагиат». Не обращая на нас, детей, никакого внимания, Иван Юлианович разговаривал со своим приятелем о Марксе, об Энгельсе, о труде Маркса «Капитал», и еще они говорили о том, что Маркс совершил плагиат, что мысли о диалектике принадлежат совсем не Марксу, а Гегелю. Очень не скоро я узнал, что эти люди плохо знали Маркса, плохо знали «Капитал» и что это – совсем не так. По-видимому, им просто нравилось свободно мыслить или до них доходили какие-то нелепые слухи. Во всяком случае, мой запас слов пополнился еще одним словом – «плагиат».
А вот фамилию «Кулик» я услышал снова лишь через несколько лет. Как учит Маркс, количество неизбежно переходит в качество. Я уже был в новом качестве – пионерский галстук я сменил на комсомольский значок. И нам, комсомольцам, сообщили, что Кулик – враг народа.
«Враг народа, – вздохнул мой отчим, когда я рассказал ему об этом. – Когда я работал в Каменец-Подольске, он был у нас секретарем окружкома. Но секретарем окружкома он был там только номинально, а фактически он руководил революционным движением в Западной Украине».
Слово «номинально» я тоже не знал. Оно мне показалось похожим на уже известное мне слово «минимально». Тогда я думал, что это одно и то же. Впрочем, возможно, я и не очень ошибался.
«Он еврей, – сказал отчим, – этот Иван Юлианович Кулик. На самом деле у него совсем другая фамилия. Он принял этот псевдоним, когда был в САСШ (тогда говорили не США, а САСШ – Северо-Американские Соединенные Штаты) и в Канаде. Он долго был в эмиграции. Он жил там среди украинцев, эмигрировавших из Западной Украины. Он известен как большой знаток истории Джона Брауна – борца за освобождение негров. Он много писал о Джоне Брауне».
Имя поэта Ивана Кулика исчезло из литературы. Были изъяты из обращения учебники с поэмой «Станция «Степная». Сын его, Коля Кулик, по слухам, погиб где-то в детском доме для детей, родители которых были репрессированы. В детском доме, похожем на лагерь.
И вот однажды мне попала в руки тоненькая, маленькая книжечка, изданная тиражом меньше чем в тысячу экземпляров. Это была переделанная в пьесу драматическая поэма в стихах Ивана Кулика «Джон Браун».
– Ты ее все-таки лучше в печку, – посоветовал отчим. – Теперь этим не стоит баловаться.
В печку пьесу Ивана Кулика я не отправил, а поставил ее на свою полку, за книги. Спустя еще некоторое время, драматическая студия, куда я ходил, поставила пьесу «Том Сойер». Негр Джим, друг Тома Сойера и Гекельберри Финна, по пьесе сидел в тюрьме, а они пытались его освободить. Для негра Джима нужно было написать песню. Так как я среди своих друзей в студии да и в школе считался известным поэтом, песню такую предложили написать мне. И тут я вспомнил, что один из негров в пьесе Ивана Кулика пел прекрасную песню. Я перевел эту песню на русский язык. Я не мог, конечно, сказать, что это стихотворение Ивана Кулика. Я выдал эту песню за собственное сочинение. Мне было странно, что никто не удивляется, что я сумел написать.такую замечательную песню, всем это казалось в порядке вещей. Никто даже не догадывался, что я не обладал достаточными способностями для того, чтобы сочинить такую штуку.