Сидней (берет ее руку). Слушай, Айрис. Слушай лее. Давай походим по лесу.
Айрис (прижимаясь к нему плотнее). Слишком холодно. И темно. И в лесу мне страшно.
Сидней. Ладно, тогда пойдем в нашу хижину, я разожгу здоровенный костер и сварю горячего кофе.
Она молча смотрит на него.
Тебе хочется обратно, в город, да?
Айрис. Да.
Сидней. Тебе так тут плохо?
Айрис. Да. (У нее на глазах навертываются слезы — она сама не знает почему, но это — слезы по рухнувшим надеждам. Она жестом показывает вокруг.) Я родилась в таких же местах, ты ведь знаешь, в настоящей глуши. Понимаешь, там не надо никуда ездить, чтобы видеть все это. Сидишь на заднем крылечке — и вот оно, вокруг, то, от чего хочется бежать, бежать хоть к черту на рога, только поскорее. Все мы чувствовали одно и то же — и я, и Мэв, и Глория.
Сидней. Значит, ты всегда ненавидела мою гору. Я не знал.
Айрис (нечто вроде горестного стона, порожденного желанием заставить его наконец понять). Да пет же, не всегда… Первые два года мне просто хотелось делать все, как ты хотел, быть там, где был ты, — понимаешь, чтоб было дико и романтично, как нам представлялось… (Бурный взрыв отчаяния.) Я думала, все будет иначе. Папа был такой грубый, тупой… Знаешь, за всю свою жизнь он не высказал ни одной отвлеченной мысли; а у него хватало времени подумать, если уж на то пошло. Не так уж много он трудился. И каждая из нас… понимаешь, мы все росли, мечтая о том, чего каждой, как ей казалось, недоставало в отце. Мне хотелось встретить кого-то, кто… ну, умел бы мыслить. Мэвис хотелось чего-то надежного и простого. А Глории — ну, ты знаешь — богатых мужчин. И побольше. (Предостерегающе поднимает руку.) Знаю, сейчас опять скажешь, что это — домашний психоанализ, а все-таки…
Сидней. Я ничего пе хочу сказать, Айрис. Я слушаю. Право же. Я слушаю тебя.
Айрис. А теперь со мной что-то творится, что-то во мне изменилось. С тех пор как мы поженились, Сидней, иногда я думаю, что если… если мне и дальше придется слушать эти разговоры — Элтона, и Макса, и Дэвида, и… и твои, я зачахну и умру. Знаешь, чего я хочу, Сидней? Мне двадцать девять лет, и мне уже хотелось бы знать, что когда я умру, то хоть десять человек пожалеют об этом, а еще лучше сто… И я добьюсь этого. Добьюсь как угодно и чего бы это мне ни стоило. Вот чего я хочу.
Он кивает; он понял ее, и ему очень больно.
Ну ладно. Но тебе-то что это дает, Сидней? Уходить сюда и разговаривать с… этими… как ты их называешь?
Сидней (усмехаясь). С троллями.
Айрис. Да. Я пыталась заговорить с ними, но, кажется, им нечего мне сказать.
Сидней (глядя вокруг). Когда я прихожу сюда, я верю, будто эта планета — опять моя. В первобытном смысле. Человек и земля, земля и человек, понимаешь? Будто мы только что родились — земля и я — только что вышли на старт. И нет нигде ни грязи, ни боли — просто я и этот шар из минералов и газов внезапно выскочили вместе из космоса.
Айрис (смотрит на него, склонив набок голову, как маленький щенок, и открыв рот.) Мамочки мои!
Сидней. Я тебя очень люблю.
Оба замолкают; он берет банджо, начинает играть. Затем — опять тишина.
Долгая пауза.
Айрис. Сид, пожалуйста, отведи меня обратно, в город.
Он встает, перекидывает банджо через плечо, берет ее за руку, и они идут вниз по лестнице; волшебный мир Сиднея тускнеет, и свет становится обычным. Стреляют выхлопы проехавшего грузовика, и над городом начинается день.
(Внизу лестницы, вдруг вспомнив.) Сидней, сегодня вторник: надо платить за газ.
Затемнение
Вечер, позднее лето.
В темноте слышно, как резким контрастом к настроению предыдущей сцены неистово гремит из громкоговорителя, установленного на грузовике, залихватская «Предвыборная песня Уолли О’Хара», исполняемая группой любителей под гулкий аккомпанемент гитар и сопровождаемая одобрительными криками толпы, которая с жаром подхватывает припев.