Сидней. Слушай, Айрис, три года назад ты чуть не довела нас до развода, выискивая какую-то половую проблему: ты ни с того ни с сего решила, что ее не может не быть. Мы даже изобрели что-то эдакое на полгода — ты ведь не сомневалась, что раз это есть у всех, значит, должно быть и у нас. Так вот, имей в виду, на этот раз мы не пустимся на розыски (поправляя ее) die Angst в моей душе.
Айрис (загадочно; присаживается к нему на диван, дразня его). Какой ты бываешь в постели, я знаю получше тебя.
Сидней (вымученная терпеливость; но он тянется к ней: он любит эту женщину). Ну, поделись — мы это обсудим.
Айрис (со святым видом). О нет! Голубчик мой, нет! Сходи-ка сам к психиатру. Ты меня не поймаешь: я не стану заниматься домашним психоанализом.
Сидней. А тут и пет никакой психологической загадки! Просто дело техники. Кое-что меня не устраивало, а кое-что… (хрипло) очень устраивало. (Обнимает ее.)
Айрис. Это доказывает, что в половых отношениях не все зависит только от техники! (Выпрямляется.) И между прочим, язва желудка не у меня. И человек удовлетворенный, да к тому же имеющий язву желудка, пе станет вливать в себя столько виски, как ты!
Сидней. Язва — моя, что хочу, то с пей и делаю. И, помнится мне, были времена, когда между страданием и удовлетворенностью существовало множество оттенков.
Айрис (как затверженный урок). В основном ты натура амбивалентная. Ты не допускаешь возможности каких-либо внутренних расстройств, потому что считаешь это признаком слабости, и пе хочешь признать себя абсолютно здоровым, потому что для тебя это признак незначительности…
Сидней. Ох, иди ты к черту! Слышать пе могу эту чушь! (Снова тянется обнять ее: эти вздорные препирательства для него старая игра, которая ему мила.)
Айрис (кричит). Ну и женился бы на такой, с кем тебе было б приятно разговаривать!
Фраза на секунду повисает в молчании; Сидней принимает ее с легкой грустью, но, стараясь быть выше этого, отвечает, пародируя высокопарность елизаветинской эпохи.
Сидней. Потому что… (поднимает стакан в манере Сирано) «слова, что днем нам трезвый услаждают слух, на ложе ночью холодят любовный пыл, мой друг».
Айрис (вскидывает на него глаза). Откуда это? Я что-то не знаю…
Сидней (хмуро, глядя в пространство). Ниоткуда.
Айрис. Что?
Сидней. Из Плутарха, черта, дьявола! Не все ли равно!
Айрис. Мне-то все равно, но это лишний раз доказывает, что ты считаешь меня дурочкой.
Сидней (так же, скорее в пространство, чем ей). «Покорнейше прошу прощенья. И удаляюсь…» (Пауза. К Айрис.) Это доказывает, что я тебя люблю. Это доказывает, что я не внемлю рассудку и не противоречу своей натуре. Это доказывает, девочка, что я люблю свою жену. Странная вещь. (Закрывает ей рот поцелуем.)
Айрис. Потянуло на любовь, да?
Сидней. Глупая сварливая бабенка. Перестань.
Айрис. Мне уже и слова сказать нельзя?
Сидней. В таком духе — нет. А то я взбешусь. (Порывисто встает, отходит к окну и смотрит на улицу.)
Айрис (зло и упрямо). Ясно одно: тебе трудно со мной разговаривать, потому что в душе тебе хочется только ссориться со мной.
Сидней (кричит). Ничего подобного! И скажи своему доктору Стайнеру: пусть он со своим коньком «люблю-ненавижу» идет… куда подальше!
Айрис. Речь идет о вещах, в которых ты даже не отдаешь себе отчета, Сид. Это бессознательные побуждения.
Сидней. А если они бессознательные, чего уж тут толковать!
Айрис (сбита с толку). Ну, не «без», а «под». Подсознательные побуждения.
Сидней. Слушай, давай лучше подумаем, как бы тебе все-таки показаться режиссерам.
Айрис (это ее больное место). Неужели же ты не понимаешь, что у человека могут быть свои внутренние барьеры?
Сидней (садится к чертежной доске). Очень понимаю и, кроме того, знаю, что, если их наращивать и укреплять, они становятся все выше и выше.
Айрис (сквозь зубы). Ну ладно! Я из своей жизни не сумела сделать ничего путного. А ты? Или эти бокалы мне только мерещатся?