Пастор Уайт почесал грудь.
— Похоже, вы его простили. Я вас правильно понял? Вы простили убийцу собственного сына.
— Думаю, Кэрол уже сказала вам об этом.
— Что ж, тогда мне все понятно. — Пастор Уайт на минуту задумался, и Ирен поняла, что он не ожидал от нее таких слов. — Как бы вам сказать, сестра Стенли, прощение — это уже другая история. Неудивительно, что вы такая взвинченная.
— Прошу вас, не надо.
— Нет, действительно. — Пастор задумчиво потрогал свои бородавки, словно хотел убедиться, что они на месте. — То есть вы не держите против Роббина никакого зла? Совершенно никакого?
— Да, никакого.
— И вот теперь, когда дата казни назначена, какие чувства это вызывает в вас?
— Я уже вам сказала, что я против казни. Потому что она не имеет смысла. Это лицемерный и отвратительный акт. Он не вернет мне моего сына, зато черным пятном ляжет на его светлую память.
— Понятно, — улыбнулся пастор, словно наконец разгадал загадку. — Вот в чем, оказывается, заключается зло. Поймите, казнь Дэниэла Роббина не имеет к светлой памяти вашего сына никакого отношения. Ровным счетом никакого. Потому что хранить светлую память о сыне — это ваша работа. Ваша и Нэта. А вот наказать Дэниэла Роббина — это всецело в руках его Создателя. Вам же остается только молиться, моя милая. Молиться за его душу. Это все, что вы можете для него сделать. Это все, что вы можете ему дать. И если уж на то пошло, это все, что ему нужно.
— Неправда, ему нужно не только это. Поймите, пастор, во всем мире у него никого нет. Никого, ни единой души, — сказала Ирен и, повернувшись к раковине, взяла швабру и ведро и отнесла их в кладовую.
— Что вы сказали?
— Ничего.
— Ирен Стенли, вы хотите сказать мне, что вам его жаль? То есть простить — это одно, но, чтобы питать к нему жалость, пусть даже всего на одну унцию, простите, но это уже нечто совершенно иное.
Ирен с силой захлопнула дверь в кладовку, наверно сильнее, чем следовало.
— В чем дело, сэр? Что вы хотите сказать — «совершенно иное»? Что в том такого, если мать хочет видеть в том, кто убил ее сына, человека, а не зверя? Вы можете объяснить мне, что в этом такого? Потому что, черт возьми, я хотела бы это знать!
— Ирен, поймите, вам пора посмотреть правде в глаза.
— Вот как?
— Да. Этому человеку требуются лишь ваши молитвы, вот и все. Испытываю ли я жалость к нему, за его бездарно прожитую жизнь? Несомненно. Но я испытываю ее к любому, кто растратил себя. Но испытываю ли я к нему сострадание? Нет и еще раз нет. И я уверен, что и вы тоже не должны, ни на мгновение.
Ирен направилась вон из комнаты. Пастор увязался за ней:
— Ирен Стенли, я не позволю вам просто так уйти от меня.
Ирен взяла с пола походную сумку.
— Я отправила Кэрол домой, чтобы она постирала простыни. Она вернет их, как только постирает. Пусть они останутся у вас, на всякий случай. Да, что касается раскладушек. Три штуки — это дар для церкви, за остальными придут их владельцы, или сегодня ближе к вечеру, или завтра утром. — Ирен повернулась лицом к пастору. Она знала его почти всю свою жизнь, и этого было с нее довольно. — Спасибо вам за все, что вы сделали. Что вы дали этим людям крышу над головой, помогли им решить, что им делать дальше. Вы действительно сделали великое дело.
Голос Уайта смягчился:
— Это мой долг. Но это долг каждого из нас — помогать друг другу в беде. Как я сегодня пытался помочь вам. Я каждый день здесь. И вам не обязательно страдать в одиночестве. Приходите ко мне. Мы вместе помолимся за Роббина и его душу.
Ирен перекинула ручку сумки через плечо и вышла на лестницу, затем еще раз посмотрела на пастора и покачала головой:
— Я ценю ваше предложение, сэр, но повторю еще раз: я убеждена, что Дэниэл Роббин нуждается в чем-то другом, нежели наши молитвы.
Сказав «до свидания» растерянному пастору, Ирен поднялась по лестнице и распахнула дверь навстречу прекрасному осеннему дню, навстречу багрянцу и золоту осенних листьев. Где-то высоко над головой, направляясь на юг, пролетали гуси. Их крики показались ей сродни хохоту.