Глаза директора остановились на нижнем ярусе камер, точнее, на одной, третьей справа. Дэниэл Роббин умел хорошо рисовать углем и карандашом, и стены камеры украшали его графические творения. Горы, леса, водопады, скалы — все это тотчас возникало на любом клочке бумаги, который только попадал ему под руку. Некоторые из рисунков производили впечатление азиатских миниатюр — деревья, возвышающиеся над туманными вершинами гор. Некоторые картины производили впечатление хаотичных — кучи камней, пенные водопады.
С тех пор как Мейсон перебрался в Орегон, он довольно много поездил по штату и видел такие же пейзажи, какие Роббин изображал на своих рисунках. Узкие, поросшие папоротником тропинки, гигантские деревья с шероховатой, как слоновья шкура, корой. Побывал он и на орегонских равнинах, перемежающихся кроваво-красными горами и жутковатого вида обнажениями черных горных пород. В прошлый уик-энд, отъехав на запад от Салема на расстояние часа езды, он наблюдал, как пенный прибой бьется о скалы вулканического происхождения — точно такие, какие его заключенный рисовал на бумаге простым карандашом.
Мейсон любил эти короткие поездки, они напоминали ему о том, что он может. А также о том, что в жизни существует нечто большее и нечто более важное, нежели двери в любой из известных ему тюрем.
Наверное, Роббин поэтому и рисует, подумал он. Возможно, именно это занятие и позволяет ему сохранить рассудок.
— У этого парня определенно есть талант, — указал Мейсон на камеру приговоренного к смерти.
Надзиратель Поли — с мясистыми веками над глазами с красноватыми прожилками — только фыркнул. Второй, Стоунхайм, — смахивающий на клеща, в очках, похожих на авиаторские, и с сальными волосами — посмотрел туда, куда указал директор, равнодушно пожал плечами и вновь уткнулся в свои служебные записи.
Мейсон все понял. Тюрьма — лязг замков и засовов, стены, вонь мочи и экскрементов, ненависть — все это, как слой компоста, выделяло неприятное тепло, которое проникало под кожу тех, кто здесь работал. Какое им дело до того, какими талантами обладают или не обладают здешние заключенные? В целом надзиратели считали обитателей камер животными — бессердечными, жестокими и испорченными животными — и в большинстве случаев бывали правы в своем отношении к ним. Недавно одному из надзирателей изуродовали ногу стрелой, вымоченной в дерьме. Бедняга почти месяц провалялся на больничной койке. После этого, совсем недавно, буквально на прошлой неделе, другого надзирателя порезали в душе, когда он попытался помочь заключенному встать на ноги. Злоумышленник сделал это обломком бритвы, который прятал в заднем проходе. Какими бы умениями или талантами ни обладали заключенные, все это перечеркивалось подобного рода поступками. Перечеркивалось и полностью утрачивало свою значимость. Вполне может быть, что Роббин талантливый художник и никогда никому не доставляет хлопот, но сейчас он сидит за решеткой, и этим все сказано.
Мейсон вздохнул. Раньше он находил удовольствие в своей работе. Контроль, наказание, даже жестокость имели смысл в мире, в котором люди творили друг с другом самые отвратительные вещи. Однако со временем работа стала казаться ему бесполезной. В ней больше не было ничего хорошего. Одни ошибки накладывались на другие ошибки, а с ними начала исчезать и надежда на то, что ему удастся изменить этот мир к лучшему.
— Сегодня я получил приказ федерального суда округа Крук о приведении в исполнение смертного приговора. Похоже, настала очередь Дэниэла Роббина.
Надзиратели как по команде крутанулись в креслах и уставились на своего начальника.
— Вот так новость! — воскликнул Стоунхайм и снял очки. — И когда же?
— 29 октября. Точное время — 0:01.
Надзиратель посмотрел на висевший на двери календарь. Цветное фото запечатлело океан, громадные скалы, белые пенные волны, бесконечную полосу песка.
— Остается ровно четыре недели, — произнес Стоунхайм и повернулся к Поли: — Черт, я уверен, что этого не произойдет. Будьте спокойны, мы тут подготовимся к этому делу, а какой-нибудь хмырь судья назначит другой день, и мы окажемся в полной заднице.