– Я понял тебя, Мишель. Ты воспротивился канонам католическим. Умному и думающему человеку это простительно и даже похвально. Но тогда отчего ты не обратился к канонам Церкви новой? Ты презрел и её.
– Презрев Церковь, я не презрел ни Бога, ни человека. Я стал врачом. Мне показалось, что так будет честнее и перед людьми, и перед Всевышним. Магистры любой Церкви толкуют Слово всяк на свой лад и в большей части всё ошибочно. Однако при этом они остаются в безответственности перед человеком. И в безнаказанности. Врач же не может вольно, как ему вздумается, толковать медицинские постулаты. Ошибка его тут же обернётся страданиями и смертью. И за всё это придется держать ответ и здесь на грешной земле, и на Страшном суде.
– Ты сделал достойный выбор и в этом тебя не упрекнуть. Но почему же тогда ты не оставил своих экзерсисов в богословии? Ты именитый врач, ещё недавно жил в немалом достатке, имел и расположение высоких персон, и уважение толпы. Чего тебе ещё было нужно, Мишель? Уже двадцать лет назад, после первого выпуска твоих П1а^огшп бе Тппйай, ты знал, какие кары могут пасть на твою голову. Множество людей умных и достойных доказали тебе, как глубоко ты заблуждаешься в своих размышлениях. И всё же ты не оставил их, а наоборот продолжил. Ничего страшного бы не случилось, если бы ты оставил свои измышления при себе. Но нет же, ты издал эту свою книгу, хотя знал, что за неё тебе не будет прощения во всём христианском мире. Что тебя сподвигло так поступить, Мишель? В чем твой замысел? И где логика? Не молчи же! Отвечай!
В комнате на какое-то время установилось молчание. Кальвин, не желая упускать инициативу в этом внезапном диспуте, пускал в ход все свои приёмы воздействия, чтобы вывести своего оппонента из равновесия и пошатнуть его уверенность, которую тот пока ещё выказывал. Свой монолог мэтр произносил с возрастающей силой в голосе, в упор глядя Серве-ту в глаза. И с последней фразой он, казалось бы, готов был сжечь, испепелить сидящего перед ним богоотступника одним лишь взглядом и без всякого прикосновения. При этом он изо всех сил старался не показать Сервету, как плохо ему самому. Едва вошедши в этот каменный мешок, Кальвин ощутил, как на грудь ему словно бы легла тяжкая плита. Теперь с каждой минутой она становилась всё тяжелее и тяжелее, лишая возможности просто дышать.
Сервет молчал в замешательстве. Однако, все его мысли и чувства можно было прочитать у него на лице. Решимость, уверенность, неотступность, негодование и вместе с тем открытость и доверие. От опытного взора Кальвина ничего это не ускользнуло. Да Сервет и не думал скрываться. После некоторого раздумья он первым нарушил молчание.
– Где моя логика, ты спрашиваешь? Я и сам часто задавал себе этот вопрос и на первых порах никак не мог найти на него хоть как-то обоснованный ответ. Когда я записал свои мысли о Троице мне было едва двадцать лет от роду. Зачем я обнародовал свои книги? Тогда я этого и сам не знал. Молодость более способствует самому действию, нежели обдумыванию его истоков и последствий. Как мне кажется, ответ на свой вопрос я нашел позже, по прошествии многих лет. Ставши врачом, я всегда доискивался до причин болезней, поражающих человеческую плоть, ибо не устранив причину, двигаться дальше и назначать лечение бессмысленно, всё вернётся на те же грабли. Также я пытался понять, что же вообще движет человеком совершать поступки? Отчего он поступает так, а не иначе? Поступает, не раздумывая, как само собой разумеющееся. Или даже после долгого обдумывания. Как в отношении себя, так и других людей. В чём его мотивы? В чем мотив работника каждый день вставать с рассветом и идти в поле или в мастерскую? В чем мотив его господина отправиться на охоту или бал? В чем мотив и того и другого по воскресеньям идти в один храм, а после одной на всех мессы идти каждый в свой в кабак? Отчего одни, нахлебавшись прокисшего вина, горланят песни и в ссорах крушат друг другу головы и рёбра, а другие, пригубив бутылку нежного бургундского, затевают интриги, поединки, войны? Все делают одно и то же, хотя и всяк на свой лад. Что ими движет изначально? Как ты думаешь, Жан? Уверен, этот вопрос не мог не занимать тебя.
– На всё воля Бога. Едино Всевышний направляет всё сущее на Земле. И человек не исключение, – уклончиво ответил Кальвин сдавленным голосом. Невидимая плита, что давила на грудь, становилась всё тяжелее. Он пока не мог уловить, куда клонит Сервет. Угодить же в силки риторики, несомненно расставляемые коварным его оппонентом, Кальвин не мог себе позволить. Это было бы ниже его достоинства.
– Это, разумеется, так. Никто с этим не спорит. Но знаешь, я посмотрел на эту ситуацию с мотивами и логикой поступков людей несколько с другой стороны. С кем мне только не доводилось иметь дело. Тёмные умом крестьяне, весь год выжимающие себя как тряпку, чтобы только по осени заплатить налоги господину и умудриться не умереть до следующего сезона. Кочующие по ярмаркам торговцы, что отродясь не брали в руки книг, однако способные мгновенно просчитать сколько и какого товара нужно загрузить в обоз, идущий из Лиона в Париж или Шербур, чтобы, заплатив по пути в каждой провинции десяток пошлин и налогов, остаться в прибыли. Маркизы, бароны и прочие шевалье, соревнующиеся между собой в высокомерии и тщеславии и мнящие себя столпами мира, а на деле остающиеся такими же тёмными, как их крепостные. За все годы моей практики всех их, да и других тоже, передо мной прошло десятки десятков. Врачуя их, я невольно присматривался к каждому, стараясь уловить и понять мотивы их поступков, из которых в общем-то и складывалась их жизнь. Конечно, я также обдумывал всё и применительно к своей жизни. И ты знаешь, Жан, мне кажется, что я открыл нечто удивительное. То, что находится на самом виду, но остается никем незамеченным. Я не говорю о тёмном люде, но образованные люди должны иметь об этом представление.