Я все еще подавала гостям молоко, когда впервые увидела ее. Я замерла на месте, вдруг осознав, что чувствует человек, внезапно заметив затаившуюся в траве змею, когда мой взор упал на высокую худощавую женщину, чья кожа была бела, словно жемчуг, украшавший ее шею, и чьи рыжие волосы были единственным ярким пятном во всем ее облике. Ее темные глаза, казалось, вбивали гвозди в мои члены, я почувствовала, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Эта женщина была так холодна, так царственна и спокойна, что я содрогнулась от ужаса, и мне пришло в голову, что если только она пожелает, то с легкостью призовет дождь, который испортит мне свадьбу, прогнав прочь золотой солнечный свет, согревающий этот счастливый день и меня вместе с ним. Мне даже показалось, что стоит ей взглянуть на мое молоко, оно тут же свернется прямо в позолоченных ведерках. Я не была уверена, что она ненавидит меня, но в том, что эта женщина завидует мне, не сомневалась ни секунды.
Конечно, я знала ее – это была принцесса Елизавета. Мне были известны пикантнейшие подробности ее жизни. Например, совсем недавно все бурно обсуждали скандальные ее развлечения с собственным отчимом – лордом-адмиралом Томасом Сеймуром, который зашел слишком далеко и опорочил всю свою семью, после чего сложил голову на Тауэр-хилл[13], а Елизавета занялась восстановлением своего доброго имени и стала носить лишь девственно-белые наряды, украшенные жемчугом, и жить в тихом уединении. Все вокруг меня перешептывались, поглядывая искоса на ее живот. Хоть он и был плоским, как доска, под сужающимся книзу передом корсажа, все вокруг говорили о том, что она носит под сердцем ребенка лорда-адмирала. Некоторые даже утверждали, что он уже появился на свет и был отдан повитухе, приведенной в покои принцессы с завязанными глазами, которая тайком вынесла его из дома и умертвила, бросив живым в костер. Но Елизавета казалась такой хрупкой и одновременно несгибаемой, такой настороженной и подозрительной, что я попросту отказывалась верить в то, что в этих сплетнях содержится хоть доля правды и что она могла забыть о приличиях и морали и разделить ложе с мужчиной, равно как и в то, что она любила Томаса Сеймура, да и вообще кого-либо в своей жизни. Она была такой холодной, словно ее высекли из векового льда, который огонь страсти никогда не сможет растопить. Ее пламенные рыжие волосы лишь вводили всех в заблуждение – на самом деле, уверена, под кожей Елизаветы скрывались лишь лед и сталь.
Я заставила себя подойти к ней и предложить молока. Царственно взмахнув рукой, она отказалась, но когда я собиралась уже перейти к следующему гостю, она вдруг протянула ко мне руки, взяла мое лицо в свои холеные белые ладони и взглянула на меня так, будто хотела вытянуть из меня всю душу; так смотрит кошка, отбирая дыхание у спящих в ночи. Она внимательно изучала мои черты, будто ища что-то, но я так никогда и не узнала, что именно. Принцесса не сказала мне ни слова. Внезапно она отпустила меня и вернулась к беседе с дородной седовласой женщиной, которая на ходу переваливалась с ноги на ногу. Елизавета назвала ее Кэт – наверное, то была ее служанка, которую также упоминали в слухах о скандальной истории с Сеймуром. Я же оцепенела, мое тело покрылось мурашками. Она напугала меня, хоть я и не могла никак взять в толк почему; уже тогда я понимала, что разгадать эту загадку мне будет не под силу.
Позднее, когда все уже перешли к напиткам и яблочному пирогу, мужчины решили развлечь себя игрой, устроив небольшое состязание, в котором им предстояло не сбрасывать противников с лошадей, а пронзать копьем шею гусыни, обвязанную кружевными золотыми лентами. Когда я поняла, что именно они собрались учинить, то ударилась в слезы, потому как не хотела, чтобы в день моей свадьбы пролилась хоть капля крови. Я побежала к гостям, уже оседлавшим коней, поймала гусыню и прижала ее к груди, пытаясь защитить. Я не выпустила птицу из рук до тех пор, пока отец не подошел ко мне и не забрал ее, после чего утер мои слезы и поклялся, что гусыня не пострадает и доживет отведенные ей Богом дни под его неусыпным присмотром. Затем он велел музыкантам играть плясовую, в то время как разочарованные и недовольные мужчины спешились, сетуя, что глупая мягкосердечная девчонка лишила их такой забавы, став лить слезы по несчастной гусыне, которую все равно рано или поздно ждут печь и стол. Но Роберт прижал меня к груди и усыпал мое лицо поцелуями, заявив во всеуслышание, что после этого любит меня еще сильнее и что «нет на свете сердца добрее, нежели у моей Эми». Спустя некоторое время супруг мой позвал художника, чтобы тот написал мой портрет в подвенечном платье, и попросил изобразить рядом со мной гусыню с лентой на шее, которая ест с моих рук.