— Нет, — повторила Джанаан, высвобождая руку из его пальцев, отступила на шаг назад, опустив глаза — как и положено смиренной вдове, — и оперлась рукой на край стола. Расширяющийся от локтя рукав скрыл ладонь под складками белого шелка. — Наши союзники будут здесь с минуты на минуту. Не ставьте меня в неловкое положение.
Если он вздумал говорить о любви — не о политическом расчете, в котором Джанаан не сомневалась, ибо принцесс берут в жены не за их красоту или ум, — то пусть докажет эту любовь. Как уже доказал свою верность и храбрость. Но она не уступит мужчине лишь потому, что он красив и отважен. Пусть докажет, что он не в силах даже помыслить о том, чтобы причинить ей вред своими желаниями.
Союзники не заставили себя ждать, явившись на военный совет даже раньше назначенного. И не замедлили начать споры. Джанаан не вмешивалась, сидя на обитом шелком низком табурете и помешивая длинной серебряной ложечкой разведенный ледяной водой шербет в высоком хрустальном бокале.
— Выступим немедля и разобьем их! — гремел тархан Шахсавар из Техишбаана, сверкая темными глазами и багровым рубином в белоснежном тюрбане. — Чем дольше мы ждем, тем сильнее они становятся!
— Чушь! — спорил Ильгамут, упираясь обеими руками в столешницу. Хотя Джанаан казалось, что он с куда большим удовольствием схватился бы за изогнутый кинжал в темных ножнах, небрежно воткнутый за подпоясавший кафтан зеленый кушак. Светлые волосы падали ему на лоб отдельными завитками, и карие глаза обретали золотистый оттенок разгорающегося пламени. — Вы привыкли сражаться в степях, благородный тархан, но в пустыне всё иначе. Лето выдалось жаркое, одна половина притоков Руд-Халидж пересохла, а вторая обмелела настолько, что воды не хватит даже для того, чтобы напоить пару верблюдов. Пустынники пойдут на северо-запад и будут двигаться вдоль течения реки, пока не доберутся до плодородных земель. Мы заняли наиболее выгодную позицию, им не обойти нас стороной, если только они не хотят потерять в песках половину собранного войска.
— И что скажет великий тисрок, когда узнает, что его воины пьют вино и развлекаются с женщинами вместо того, чтобы сражаться с врагами империи?!
— Будет благодарен, что мы не погубили половину его армии, красуясь перед его сестрой! Без воды мы обречены. Так же, как и они. Нужно ждать! План тем и хорош, что прост, как…
Ильсомбраз молчал, замерев возле матери равнодушной ко всему статуей и скрестив на груди руки в бледно-зеленых рукавах. Мечтал, верно, поскорее снять тесный кафтан с золотым шитьем, но не желал, чтобы мужчины считали его слабым и неспособным вынести южную жару.
— И если пустынники подошлют в лагерь какую-нибудь прелестницу, чтобы выведать наши планы, — ввернул тархан Анрадин, смерив Ильгамута многозначительным взглядом, — то бедняжка уйдет ни с чем.
Джанаан отставила бокал со шербетом и выразительно подняла бровь.
— И на что же вы намекаете, благородный тархан?
— Спросите тархана Ильгамута, о прекраснейшая из господ, — ответил Анрадин с презрительной улыбкой. — Хотя, полагаю, он не пожелает поведать вам о своей легковерности.
— Моя легковерность, благородный тархан, не имеет к этому никакого отношения, — отрезал Ильгамут, выждал несколько мгновений, словно надеялся, что Джанаан отведет от его лица любопытствующий взгляд, и всё же ответил. — Так уж сложилось, госпожа, что богам было угодно наделить меня не самой подходящей правителю чертой. Я говорю во сне.
Кто-то из тарханов негромко и будто бы понимающе хохотнул. Джанаан вновь подняла бровь и спросила:
— И о чем же, благородный тархан?
— Увы, но обо всем, что занимает мои мысли. В месяц сбора урожая я говорю о зернохранилищах, в праздники рассказываю об уготованных богам дарах и жертвенных животных, а в дни войны… выдаю свою стратегию и тактику. Тархану Анрадину однажды повезло этим воспользоваться.
— Она была очаровательна, не правда ли? — ввернул Анрадин, не прекращая презрительно улыбаться.
— Была, — негромко согласился Ильгамут, но его тон Джанаан не понравился.
— Вы убили ее?
— Нет, госпожа, — ответил тархан ровным голосом, но бросил на нее притворно-оскорбленный взгляд из-под светлых волос. — Не хотел марать руки о подобную дрянь.
— Любопытно, — сказала Джанаан, давая понять, что этот разговор не закончен, и вновь протянула руку к бокалу. По прозрачному, словно слеза, хрусталю стекали холодные капли. — Продолжайте, благородные господа. Мой сын желает выслушать вас всех, прежде чем решить, как ему поступить.
***
Пыль поднималась с земли при малейшем порыве ветра, немедленно оседая на поникших от жары цветах и листьях фруктовых деревьев. На севере, вдали за чернеющими на фоне белой пустыни Усыпальницами, стояла беспрерывно клубящаяся стена песка, но до острова посреди полноводной реки добирались лишь жалкие отголоски бури. О близости слепящей глаза пустыни напоминало только светло-голубое, почти белое небо без единого облачка и палящее солнце, медленно поднимающееся к зениту и оставляющее на высохшей земле длинные черные тени.
Ласаралин пряталась в одной из таких теней, сбросив с заплетенных в косы волос бледно-зеленое покрывало с серебряным шитьем и обмахиваясь его краем. Никогда прежде она не оставалась в Ташбаане в такую жару, но покинуть его теперь означало бы признать свое поражение. Даже по такой незначительной причине, как постоянная духота, не проходящая, даже когда солнце на небе сменялось луной. Прошлой ночью она проворочалась без сна несколько часов, глядя, как на распахнутых балконных дверях из чистого хрусталя едва колышутся прозрачные бирюзовые шторы. Казалось, будто ветер не дул даже с моря.
Кожура перезревших апельсинов лопалась с брызгами от первого же прикосновения ножа с рукоятью из слоновой кости. Красный сок тек по стенкам бокала, холодный и приторно-сладкий, но жажда проходила ненадолго и с каждым часом становилась только сильнее. Служанки коршунами следили за каждым движением и вздохом госпожи, приносили всё желаемое по первому же щелчку пальцев, но чувство напряжения, затаившейся в тенях от деревьев угрозы не оставляло ее ни на мгновение. Шпионят? Но для кого? Интерес к жене тисрока проявляют лишь по одной причине — желают знать, не в тягости ли она, — но мужу шпионы без надобности. Муж щадит ее и предпочитает общество темнокудрых наложниц с тяжелыми ожерельями из золотых монет, а не женщины, подарившей ему дочь вместо сына.
Теперь Ласаралин даже находила это забавным. Видела высокомерные взгляды главных наложниц: красавицы Измиры, в полумраке неотличимой от принцессы Джанаан, смуглой до черноты Амарет со столь густыми волосами, что она заплетала их в дюжину толстых, перевитых голубым жемчугом кос, и бледной, словно лик полной луны над пустыней, Ясаман, считавшей себя прекраснейшей женщиной во дворце и принимавшейся бить хрустальные флаконы с притираниями всякий раз, когда слышала обратное. Чем Рабадаша привлекала эта вздорная женщина, Ласаралин не знала — быть может, его веселили возмущения презренной наложницы, считавшей себя по меньшей мере законной женой, или стенания слуг о том, что каждая встреча повелителя с Ясаман превращала покои в место свирепого побоища, — но последние несколько ночей он проводил только с ней. Ясаман каждое утро хвасталась перед всем дворцом новыми подарками, пока Измира не пообещала отравить посягнувшую на ее место мерзавку и не вцепилась ей в волосы, когда Ясаман посмела заявить, что «господину наскучила его нищая тархина, достойная лишь участи наложницы, но не жены».