— Мой господин.
Я закрыл глаза на смерть Зайнутдина, потому что она была мне на руку. И, признаться, я давно так не смеялся, когда увидел, что мальчишку, вздумавшего претендовать на венец тисрока, задушила пара безоружных, беспомощных женщин. Он даже с ними справиться не сумел. Но Джанаан оказалась права. Как и Амарет.
— Как самочувствие тархины Ласаралин, мой господин? Ей лучше?
Тебе ли не знать, презренная, если у тебя уши по всему дворцу? И если…
Ласаралин, несмотря на обуревавшие ее мысли о грехах, не иначе, как была благословлена всеми богами разом. Оступиться на верхней ступени — а их было без малого два десятка, мраморных и с острыми гранями, — но не сломать себе шеи и даже не разбить головы — это, без сомнения, чудо. И пусть на этом удачливость Ласаралин закончилась, — падать, как мужчин, ее, благородную тархину, никто не учил, — но отделалась эта несчастная всё же легко: синяками, разбитыми коленями и сломанным запястьем. Губу она прокусила, уже когда пыталась сдержать жалобные стоны под пальцами вправлявшего ей руку лекаря. И еще долго роняла горькие слезы, уткнувшись лицом в мужнино плечо. А уж как этому обрадовался посол с островов, рассчитывавший провести вечер за согласованием торговых пошлин, но вместо этого выслушивавший извинения от Великого визиря. Те были исключительно его, визиря, инициативой и звучали по большей части, как «жена для калорменского мужчины свята, будь он хоть пахарем, хоть тисроком», а потому утешали слабо.
Возлюбленная жена тем временем порыдала всласть, напилась спешно приготовленного лекарем макового отвара и провалилась в неспокойный сон, изредка принимаясь всхлипывать и бормотать всё, что взбредет в голову. Были, впрочем, в этом бреду и вполне осмысленные фразы. На вопрос, кто толкнул, Ласаралин ответила настолько четко, что сошла бы за совершенно здоровую и трезвую, не будь у нее такого затуманенного взгляда.
— Тархина Ласаралин поведала мне весьма интересные подробности своего падения.
Выражение лица Измиры не изменилось. Скорее уж наоборот, застыло бронзовой маской с нарисованной кармином улыбкой и совершенной пустотой в глазах.
— И что же она рассказала моему господину? — спросила Измира елейным тоном, медленно поднимаясь с деревянного настила. Как охотник в степи, знающий, что если двигаться слишком быстро и резко, то притаившаяся в высокой траве змея сочтет это угрозой.
Змея предпочла притвориться успокоенной.
— Скажи мне, чего ты пыталась добиться?
Смуглое лицо по-прежнему казалось безжизненной маской, но скрыть презрения в голосе Измира не сумела.
— Она недостойна. Чем она так хороша, что ты, мой господин, взял ее женой, не раздумав и дня? Происхождением? Она верит, что текущая в ее жилах кровь важнее тех лет, что я отдала тебе? Я такая же тархина, но я согласилась на позор и для меня, и для моего несчастного отца, лишь бы быть рядом с тобой.
Уж лучше бы ты молчала, глупая. Ты согласилась на участь наложницы, чтобы жить во дворце, а не в доме, ничем не отличимом от хлева, и носить шелк и бархат, а не грубый лен. Ты продала, зная, что я пожелаю купить, только и всего.
— Я видела, как умер этот ничтожный, покусившийся на твое право на трон, — продолжила Измира, и ее глаза полыхнули расплавленным металлом. — Я сама лишила его жизни, зная, что если этот поступок прогневает моего господина, то меня не защитит ни семья, ни золото, как тархину Ласаралин. Но ты выбрал ее!
— И ты возомнила себя вправе спорить с моими решениями?
Лицом Измира, без сомнения, владела даже слишком хорошо. Но стоило ей услышать непривычно вкрадчивый тон, и в серых глазах промелькнула искренняя растерянность. Должно быть, она впервые задумалась о том, что могла заиграться в обиженную любовницу.
— Я… лишь желаю…
Еще большей власти. Всего, чего только может достичь женщина во дворце Ташбаана. Не как жена. Но как мать следующего тисрока. Вот только… кто сказал, что я тебе это позволю?
— Желаешь чего?
— Чтобы… — растерянность в ее глазах сменилась настороженностью, — ты любил меня.
— Неужели? А мне казалось, ты желаешь, чтобы тебя осыпали драгоценностями с головы до ног. Скольких еще ты готова убить ради этого? — деревянный настил протяжно заскрипел, будто застонал, под первым шагом, и Измира невольно отступила назад. — Мне, право слово, любопытно. А сколько бы прожил я сам, если бы ты всё же родила мне сына? Полагаю, не дольше, чем требуется, чтобы раздобыть яд, верно?
— К чему мне это? — спросила Измира с искренним удивлением, подняв тонкие брови. — Младенец не защитил бы меня от тарханов и Великого визиря. Они бы вышвырнули меня из дворца, а твоя драгоценная сестра объявила бы себя регентом при племяннике.
Стало быть, это единственное, что тебя останавливало?
— Если… — продолжила Измира и вновь отступила назад, — ты вернешь меня отцу, я буду опозорена. Я уже никогда не стану женой, я…
— Верну отцу? После того, что ты сделала? Стоило мне поссориться с женой, как ты столкнула ее с лестницы в надежде, что она сломает шею или проломит голову. И не добила ее лишь потому, что на крик сбежались слуги и тебе самой пришлось бежать. На что ты рассчитывала? Что я не спрошу у нее, кто это сделал?
— Она лжет! — завопила Измира, продолжая пятиться, и ее лицо исказилось от страха. — Она сама оступилась! Я даже не покидала своих покоев!
Будто забыла в одно мгновение, что уже во всем созналась.
— Тебя видели на лестнице, глупое ты создание.
— Я не трогала ее! Я… Да весь дворец знает, что она в чем-то провинилась перед тобой! Быть может, она сама решила умереть, чтобы больше не позорить тебя!
— Не позорить меня? — процедил Рабадаш, делая еще один шаг. — Ласаралин, быть может, и глупа, но она уж точно не желает, чтобы годы спустя такие, как ты, рассказывали Нарджис о том, как ее отец убил ее мать. Не своими руками, но именно это и скажут моей дочери, если Ласаралин умрет.
— Я… — пролепетала Измира, и ее глаза наполнились испуганными слезами. — Я… Ты не можешь… Воины Азарота не сражаются с женщинами.
— Ты не оставила мне выбора.
Измира вздрогнула — содрогнулась всем телом, не веря вынесенному ей приговору, — выдохнула со свистом и прыгнула. В сторону, в отражающую солнечные лучи воду, подняв сверкающие брызги. Отчаянный, но бесполезный рывок. Она не могла не понимать, что не пройдет, увязая в глиняном дне, и ярда, прежде чем ее догонят. И забилась, как попавшая в силки птица, поднимая всё новые брызги, но отчаянный крик заглушило накрывшей ее с головой водой. Слепо взмахнула руками — еще раз, и еще, пытаясь вырваться, — зашлась душащим кашлем, силясь поднять хотя бы голову, но на шею безжалостно давила чужая рука. На вспененной поверхности воды лопались вырывающиеся у нее изо рта и поднимающиеся вверх пузыри. Целые дюжины поначалу, пока она еще рвалась из его рук, но чем меньше у нее оставалось сил, тем меньше становилось брызг и пены.
Пока она не содрогнулась в последний раз, обмякнув, словно тряпичная кукла. И по воде поплыла лишь искрящаяся на свету прозрачная газовая ткань и намокшие, потемневшие до черноты волосы.
***
Ласаралин остановилась среди деревьев, прижимая к груди перевязанную, разрывающуюся от боли руку, и не сразу решилась шагнуть на свет. Не из-за покачивающегося в воде — уже у самого берега, принесенного к нему речной волной — неподвижного тела, а из-за застывшего на лице мужа жуткого равнодушного выражения. На утопленницу он не смотрел. Сидел на краю деревянного настила, опираясь на него руками и устремив взгляд на чернеющие вдали, над раскидистыми деревьями, Усыпальницы. Будто задумался о чем, но черные глаза вдруг показались ей парой бездонных колодцев, из которых вычерпали всю воду.
Она не поверила, когда примчавшиеся во дворец слуги испуганно залепетали о том, что тархина Измира лежит в реке лицом вниз и совсем не двигается. Любимая наложница против ни на что негодной жены — в этом противостоянии Ласаралин не дала бы за собственную жизнь и захудалой медной монетки. Но он почему-то решил иначе.