Прости меня, Повелитель Ветров, что рождаются под твоими крыльями, моя просьба ничтожна, как и я сама. Прости меня, Хранитель Пламени мира и господин всех мужчин, моя просьба ничтожна, как и я сама. Прости меня, Царица Ночи и госпожа всех женщин, моя просьба ничтожна, как и я сама.
За спиной возносила хвалы стража, переминаясь с ноги на ногу и скрипя грубо выделанной кожей сапог в ожидании, когда тархина закончит молитву, но стоило ей прошептать про себя самое начало и приветствие-поклонение богам — не разжимая губ, хотя мужчины стояли слишком далеко, чтобы услышать, — как в голове не осталось ни одного разумного слова. Лишь жалкие обиды брошенной женщины.
Я прогневала его, Великая Госпожа. Я принесла ему дочь, зная, что он желает сына. Что ему необходим сын, ибо трон его будет непрочен до конца его дней. И в том лишь моя вина. Я верила, что смогу позабыть, верила, что усмирю голос своей совести, но даже любовь ныне обращается против меня и боги карают меня за предательство.
Зардинах, смотрящая на южную стену Храма — женщина с тонким лицом и гибким телом, плавно перетекающим в получеловечье-полуптичье, отчего казалось, будто она становится одним целым с Великим Богом, — молчала. Азарот, обращенный ликом к северной стене и точно так же сливающийся с Ташем с другой стороны столпа, — отчего божества становились жутковатым многоруким существом о трех головах, — равнодушно взирал на поддерживающие потолок колонны, увитые узорами из разноцветных камней. И руки тархины в тонких кольцах с крошкой драгоценных камней дрожали всё сильнее под единственно обращенным на нее неотрывным взглядом выточенных из агата глаз. Сквозь птичье лицо проступало другое: смуглое, обрамленное длинными черными волосами, красивое настолько, что при каждом взгляде на него Ласаралин забывала, как дышать. И совершенно равнодушное.
Увидев это выражение впервые, она сумела вымолвить всего несколько слов, протягивая вперед сверток из белоснежной ткани, в складках которой виднелось лишь маленькое круглое личико. Вскочила бы с постели, рухнула на колени, обнимая его ноги и умоляя о прощении, но не находила в себе сил даже пошевелиться, чтобы не почувствовать острой, пронизывающей всё тело боли.
— Как… ты назовешь ее, мой господин?
— Нарджис, — ответил муж, и она не услышала в его голос даже намека на радость. Как и на злость, но…
Он всего лишь щадил измученную тяжелыми родами женщину, с горечью думала Ласаралин теперь, стоя на коленях и до судорог сжимая пальцы в жесте смирения и покаяния.
Я уповаю на Величие Зардинах. Что мне сделать, Госпожа? Как вернуть его благоволение? Я не смею просить о любви, ибо не мне спорить с той, в чьих жилах течет кровь Таша. Он отравлен этой любовью, но не мне становиться противоядием. Лишь позволь мне быть достойной женой. Верни мне его.
Она не знала наверняка, но Ташбаан полнился слухами еще в те годы, когда она выходила замуж в первый раз. Одиннадцатилетняя девочка, заливавшаяся краской от лба до подбородка при одной только мысли о подобной порочной связи. Теперь она уже не темнела лицом, но и смирения, чтобы делить мужа с его единокровной сестрой, отыскать не могла.
Богиня не отвечала. Быть может, даже не слушала, решив, что склонившаяся перед ней грешница не заслуживает столь легкого прощения. Ласаралин говорила и говорила — в мыслях, не разжимая подкрашенных кармином губ, не отводя подведенным золотом глаз, — но в Храме будто становилось всё холоднее и холоднее. Боги отдалялись от нее, и тархине всё чаще мерещилось, что с голубого потолка вот-вот хлынет ледяной зимний дождь.
Прочь из дома богов, нечестивая.
Она поднялась на ноги, когда уже не чувствовала их от холода, и оперлась на руку стражника, шагнувшего к госпоже со звоном посеребренных шпор.
— Благодарю.
А снаружи ярко светило солнце, греющее, но еще не обжигающее, как в самые жаркие дни середины лета, и в лицо дохнуло теплым западным ветром, принесшим запах фруктов и сладостей из меда и грецких орехов. Заблестели отполированные навершия шлемов, виднеющиеся сквозь намотанные на них длинные красные платки, застучали низкие каблуки шелковых туфель и кожаных сапог по огромным, вырубленным из светлого камня плитам храмовой площади.
Засиял под солнечными лучами перламутр на черепаховых гребнях, поддерживающих уложенные в сложную прическу тяжелые темно-каштановые волосы любимой сестры тисрока.
— Какая встреча, моя дорогая Ласаралин, — заговорила принцесса Джанаан приятным грудным голосом и подняла руку, щелчком пальцев велев отступить ее страже на несколько шагов назад. — Прогуляетесь со мной?
— Буду рада, Ваше Высочество, — ответила Ласаралин, хотя радости не испытывала совершенно. Принцесса поправила наброшенный на плечи шелковый палантин в узорах павлиньих перьев и взяла Ласаралин под руку, словно и в самом деле была закадычной подругой.
— Мне не нравится ваша бледность, сестра. Прислать вам моего лекаря? Он человек толковый, хотя иные его запреты могут раздражать поначалу.
— Вот как? — вежливо уточнила Ласаралин, предпочитая смотреть на прилавки с фруктами — перед Храмом с ранней весны вырастал небольшой базар, раздражавший жрецов, но радовавший отстоявшую долгое богослужение паству, — чтобы не видеть этого холеного смугловатого лица с прорисованными до самых висков линиями синей и серебряной подводки. Из-за такого выбора краски для век зеленые глаза Джанаан еще сильнее начинали отливать холодным голубым цветом. — Увы, советы лекарей часто бывают…
— Страшнее проповедей слуг Азарота, — негромко рассмеялась принцесса. — Помню, мой младший сын своим рождением едва не испортил мне все зубы. Стараниями лекаря я по-прежнему могу радовать тарханов своей улыбкой, но он почти на год запретил мне есть всё, что было хоть немного сладким. А я жить не могу без ежевики в меду! И, без сомнения, боги послали мне самого любящего брата на свете, поэтому в тот год он, кажется, ел только мои любимые сладости и ничего больше. Он вас чем-то обидел? На вас лица нет, стоит кому-то заговорить об этом негодяе.
Вопрос она задала без паузы, и Ласаралин растерялась на долю мгновения, лихорадочно придумывая правдоподобный — хоть немного убедительный — ответ.
— Нет, Ваше Высочество. Я сама прогневала богов, когда…
— Родила дочь? — сухо спросила Джанаан, прекратив улыбаться. — Ласаралин, дорогая моя, вы ведь уже были замужем. И давно должны были понять, что мужчины глупее и упрямее ослов.
Ласаралин даже похолодела, испугавшись, что эти слова могут быть уловкой в расчете на то, чтобы еще сильнее унизить ее в глазах мужа.
— Но ваш брат…
— Худший из мужчин, — отрезала принцесса. — Уж кому, как не мне, знать об этом во всех подробностях. Он высокомерен, злопамятен, выходит из себя из-за малейшей ерунды и, как любой мужчина, не имеет ни малейшего понятия о том, какого труда стоит женщине выносить ребенка. Не спорю, я сама мало что понимаю в так любимых мужчинами стратегии и тактике, но я, моя дорогая сестра, и не строю из себя знатока. Признавайтесь, что он вам наговорил?
— Ничего, Ваше Высочество, — тихо сказала Ласаралин, надеясь, что этого ответа будет достаточно, но Джанаан поняла его по-своему.
— Ничего? Ни единого, надо полагать, слова? Как это похоже на моего брата! Не расстраивайтесь, я сама напомню ему о долге перед женой, раз он так быстро позабыл о возложенной на него ответственности.
— Но… — Ласаралин заговорила скороговоркой, не обращая внимания на заинтересованные взгляды расступавшихся перед ними людей. — Ваше Высочество, я и не думала жаловаться. Мой господин всегда был добр ко мне и я… Я…
Принцесса остановилась и повернулась к ней лицом. Ростом Джанаан была чуть ниже ее и высоко поднимала подбородок, чтобы смотреть глаза в глаза, но никакого превосходства Ласаралин не чувствовала.
— Вы неверно понимаете положение дел, мое милое дитя, — заговорила принцесса холодным сухим тоном. — Ваш первейший союзник при дворе — это я, а вовсе не мой брат. Я не желаю, чтобы его наложницы думали, будто имеют на него влияние. А вы и сами понимаете, что среди них найдутся женщины, возомнившие себя сердцем мира, но, увы, совершенно обделенные разумом. Мой брат должен жить в мире со своей женой, чтобы эти женщины не забывали свое ничтожное место наложниц. Я знаю, — голос у нее смягчился, и в нем появились ласковые, почти материнские нотки, — вы ревнуете его ко мне. Как знаю и то, что в его сердце найдется место не только для меня, но и для женщины, доказавшей ему свою верность и любовь. Сделайте так, чтобы этой женщиной всегда оставались вы. Помня, с какой легкостью вы привели его к алтарю… — подкрашенные кармином губы принцессы разошлись в нежной одобрительной улыбке. — Вы быстро справитесь и с этой трудностью.