— Духи, — шептала жрица Зардинах, настороженно прислушиваясь к вою ветра. — Духи мертвых восстали из песков, повинуясь воле нечестивцев, и идут на приступ. Я слышу их плач, они мечтают отыскать путь к благодатным полям вечной жизни, но у них нет могилы и нет имени, чтобы я могла отмолить их пред ликами истинных богов.
— Им не будет покоя, покуда мир не поглотят огонь и лед, — кривил выкрашенные синей краской губы жрец Азарота, и ритуальные узоры на его лице казались росчерками божественных молний — не знающих промаха бичей из голубого пламени.
— Они поклонялись тьме при жизни, и после смерти их поглотило небытие, — глухо звучал из-под бронзовой птичьей маски голос жрицы Таша. — Они обречены бродить среди живых, но не быть увиденными. Кричать во весь голос, но не быть услышанными. Умолять, но не быть достойными милосердия Птицеликого. Ни один алтарь не примет жертву во их спасение, ни один из богов не откликнется на плач Неупокоенных.
Женщины молились, опустившись на колени перед трехликим столпом и вздрагивая от каждого хлопка, с которым метался на ветру полог шатра. Думая о том, что где-то там, в багровых клубах поднятого в воздух песка уже свистят сабли и стрелы, раз за разом вонзаясь в изрезанную ритуальными шрамами красную кожу. Буря размывала черты лиц, превращала людей в неясные силуэты — будто из глубин потревоженных дюн и в самом деле вырвались сотни лишенных покоя призраков, — и единственной нитью в мир живых были лишь кромсающие ткань и плоть стальные росчерки. Лишь множащие войско мертвецов.
Сабля схлестнулась с серповидным хопешем, и в кровавом мареве проступило искаженное шрамами и победной гримасой лицо. Узкие миндалевидные глаза без труда разглядели, несмотря на бурю, и черные ромбы на желтой ткани сюрко, и пронзительно-голубую краску на полускрытом шлемом лице.
Ты! Я искал тебя! Я убью тебя, я выпью твою кровь и заберу всю твою силу!
Какая наивность. Ты не первый.
Песчинки забивались в нос, хрустели на зубах, оставляя металлический привкус — словно и в самом деле были не песком, а засохшей кровью, — по лицу струился пот, и вместе с ним текла краска, размазываясь по горящим щекам. Сабля пронзительно скрежетала, спуская по лезвию один удар за другим, свистела, атакуя в ответ, и раз за разом стряхивала липнущий к лезвию в потеках крови песок.
Духи желают твоей смерти, тархан Ильгамут, — щелкали у самого лица пожелтевшие полустертые зубы, и ветер выл тысячей голосов, бросая в глаза всё новые клубы красной пыли.
Духам, — кипела кровь в горящей от напряжения руке, — придется подождать.
Удар в грудь на мгновение выбил из него дух, швырнув спиной на песок, но обрушившийся следом хопеш лишь впустую рассек сюрко и заскрежетал о кольчугу. Лишенный доспехов, носящий лишь кожаное подобие брони варвар, казалось, был вдвое быстрее, но всё же не успевал вспороть запорошенные пылью звенья на груди или горле. И будто не чувствовал, когда лезвие сабли окрашивалось его собственной кровью.
Схватка непозволительно затягивалась. Вокруг кричали и стонали, звенели кольчугами, на мгновение оказываясь совсем близко, и вновь исчезали в клубах песчаной бури, превращаясь в еще одних призраков. Из дюжин глоток разом рвалось яростное, почти безумное рычание, и кровь лилась целыми ручьями, мгновенно впитываясь в жадный песок.
Хопеш свистнул у самого лица, и кольчужное плетение шлема, скрывающее нижнюю половину лица ответило жалобным скрежетом. Левую скулу и щеку обожгло, словно серповидное лезвие на мгновение обратилось огненным бичом Азарота, рассекая лишившуюся защиты кожу. Кровь заструилась и по лицу.
Я убью тебя! — кричали глаза над узорами ритуальных шрамов.
Глупец. Я ждал, когда ты подойдешь слишком близко.
Сабля спустила по лезвию еще один выпад, отвлекая внимание, изогнутый кинжал прорвал кожаную бронь, вонзаясь снизу вверх между ребрами, и на разошедшихся в удивленной гримасе губах выступила темная кровь.
Говорил же, — шепнул ветер голосом оставшегося далеко позади шамана. — Не по твои зубы добыча. Какая жалость. Из-за одного глупца мне придется начинать всё сначала.
Рухнувшее на колени тело затряслось в душащем кашле, пытаясь выплюнуть кровавые сгустки, и удар сабли — с плеча, вкладывая всю силу, — отсек склоненную голову в темном тюрбане. На губах вновь осел потревоженный выдохом песок. Ильгамут взмахнул саблей, стряхивая с лезвия капли крови, и принял на него удар нового противника.
Варвары не отступили, даже когда на каждого из них, на каждого из тех, кто еще держался на ногах, осталось по дюжине врагов разом. Они валились на песок один за другим, но те, кто еще мог отражать выпады сабель и кинжалов, упрямо рычали и выли, роняя всю новые капли крови и отказываясь сдаваться, пока с губ не сорвется последний предсмертный стон. Вновь и вновь, усеивая барханы телами в отчаянной попытке прорваться к далеким шатрам, пробиться сквозь воздвигнутую на пути через пустыню живую стену и добраться до спрятанного вдали, за милями песков, сокровищу: плодородным берегам рассекающей дюны реки.
Удар, блок, поворот. Вновь и вновь, пока на пологом склоне не замер без движения, пронзенный тремя саблями разом, последний враг.
— Господин? — спросил кто-то из воинов, и Ильгамут зашелся кашлем, сплевывая песок и чувствуя, как кожу на горящем от боли лице и боку стягивает липкой кровью.
— Коня.
Возлюбленная жена столкнулась с ним на пороге шатра, бросившись наружу, едва до нее донеслись крики возвращающихся войнов. Не закричала и даже не охнула, увидев кровь на разорванной бармице шлема и измаранном сюрко, но протянула вперед обе руки, и зеленые глаза расширились в непритворном ужасе.
— Ильгамут…
— Забирай сына и уходи на север.
Спорить Джанаан не стала. Но опустила руки и нахмурила изогнутые темные брови, безмолвно прося объяснить.
— Это всего лишь авангард. С заходом солнца они вновь пойдут на приступ. Мы сделаем всё, что будет в наших силах, мы… хотя бы выиграем время, чтобы вы успели добраться до Джаухар-Ахсаны.
— Разве не безопаснее…?
— Нет, — отрезал Ильгамут, поняв ход ее мыслей. — Воины Анрадина лишились предводителя, и я не удивлюсь, если половина из них попытается бежать, едва стемнеет. А остальные… Я доверяю лишь своим людям и Алимашу.
Выражение ее лица по-прежнему не изменилось. Но в голосе прозвучала горечь, стоившая тысячи самых пламенных заверений в любви.
— Я погубила тебя. Я ведь предупреждала, что…
— Нет, — повторил Ильгамут. — Если богам угодно, чтобы я сложил голову в этой войне, то я всё же предпочту прожить последние часы так, как того желаю я сам, а не другие тарханы или твой брат.
Джанаан смотрела на него несколько мучительно долгих мгновений — за которые он уже успел подумать, что она откажется, тоже предпочтет рискнуть, даже сознавая, что погибнет страшной смертью, если он не удержит лагерь, — а затем всё же качнула головой.
— Скажешь, мы прокляты?
Должно быть, она подумала об Анварде. И теперь спрашивала в мыслях, неужели… кто-то мог счесть подобный исход справедливым? Разве… не могли Великий Таш и Пламенный Азарот сразить северного демона одним ударом?
Но замыслы богов непостижимы для людей.
— Скажу, что демоны, будь они хоть южными, хоть северными, останутся ни с чем. Забери с собой всех женщин. Я дам вам сопровождение.
Она опустила на мгновение подкрашенные ресницы — повисшую в шатре тишину нарушил едва слышный вздох — и кивнула, сцепив пальцы в золотых кольцах. Что ж, если ему не суждено вернуться… сатрапия всё же останется в надежных руках.
Провожая ее взглядом — закутанную в шелка и гордо поднявшую голову, первой направившую лошадь прочь от побуревших от пыли шатров, — он молился лишь о том, чтобы она не обернулась.
Иначе вновь надвигающееся с юга сражение потеряло бы для него всякий смысл.