— Но почему же, благородный тархан, вы сами не…?
— Никому из нас не позволено входить в его покои этой ночью, — ответил визирь с плохо скрываемым недовольством. — Полагаю, там тархина Измира. Но вы, как жена повелителя…
Сможете воспользоваться соединяющим ваши покои коридором, закончила за него Ласаралин. Чтобы лицезреть взбешенного этим вторжением мужа, которого отвлекают от любимой наложницы. Будто его прежней холодности Ласаралин было недостаточно.
— Прошу вас, госпожа, — добавил визирь, видя, что она колеблется. — Дело не терпит отлагательств.
— Я буду рада оказать вам помощь, благородный тархан, — устало согласилась Ласаралин и протянула руку за посланием, опасаясь, что иначе старик простоит у ее дверей до самого утра, умоляя снизойти до его нужд. Да и не так уж это было пугающе: отпереть одну дверь серебряным ключом, пройти по короткому узкому коридору, в котором не сумели бы разминуться и двое людей, отпереть вторую дверь уже другим серебряным ключом…
С последним ей даже повезло. Вторая дверь была незаперта. Осторожно приоткрыв ее, чтобы не заскрипеть петлями и не потревожить раньше времени, Ласаралин робко заглянула в полутемную спальню. Сердце не упало и даже не замерло — как порой пишут поэты — при виде узкой женской спины, укрытой длинными каштановыми волосами, но и приятного в этом Ласаралин находила мало. Ей и прежде не нравилось, сколь много внимания он уделяет Измире, но знать, что именно ее раз за разом выбирают из всех наложниц, когда сама Ласаралин оказалась в опале… С каждым днем ей становилось всё тяжелее выносить кару богов.
— Мой господин, — позвала Ласаралин совсем тихим, в один миг отказавшимся подчиняться ей голосом и едва тронула пальцами смуглое плечо, но он услышал. И в полумраке углями вспыхнули черные глаза.
— Что. Ты. Здесь делаешь? — медленно спросил муж — настолько медленно, что ей захотелось упасть на колени, с рыданиями умоляя о милосердии, — и Ласаралин робко протянула крохотный свиток.
— Послание с южных границ. Великий Визирь просил…
Муж не дослушал. Отбросил одеяло, накинул халат столь отрывистым жестом, словно это был тяжелый церемониальный плащ, и отошел к горящей на круглом столике лампе, чтобы прочесть письмо. Ласаралин осторожно последовала за ним. И невольно вскинула брови, разглядев рядом с лампой россыпь тонких женских колец и черепаховые гребни с перламутром.
За спиной зашуршали тонкие простыни, но обернуться Ласаралин не решилась. В одном визирь всё же ошибся. Это была не Измира. А самой Ласаралин отныне следовало смириться с тем, что ей действительно приходиться делить мужа с его сестрой.
— Что там? — спросила Джанаан без малейшего смущения в голосе — ни как пойманная в чужой постели любовница, ни как женщина, интересовавшаяся таким исконно мужским делом, как политика, — возникая из-за спины у Ласаралин и завязывая пояс шелкового халата небрежным узлом. Рабадаш молча протянул послание и, казалось, задумался, не отрывая взгляда от дрожащего в лампе крохотного огонька. Принцесса пробежала короткое — лишь в несколько строчек — письмо взглядом и сказала:
— Я поеду.
— И речи быть не может, — отрезал Рабадаш, но она будто не услышала.
— Кто-то должен привести на юг войска. Послать Шарафа ты не можешь, он мужчина и с него станется этим воспользоваться, чтобы попытаться тебя свергнуть. А я всего лишь женщина, на роль правителя Калормена я не подхожу. Но я единственная из дочерей нашего отца, которую ты называешь сестрой. Этого будет достаточно, чтобы тарханы… помнили о почтении.
— Шараф должен мне свою жизнь.
— Полагаешь, его это остановит? Тебя бы не остановило. А я не хочу рисковать. Мне хватило того, как мы бежали из Ташбаана в прошлый раз, и повторения этому я не желаю.
— О да, — ядовито ответил Рабадаш. — Ведь нынче тархан Ильгамут не ждет тебя в устье Кадера с полудюжиной кораблей.
Присутствия Ласаралин они словно не замечали. Не могли не видеть — ведь она стояла вплотную к мужу и столику с лампой, — но вместе с тем смотрели сквозь нее, будто Ласаралин здесь и не было.
Джанаан подняла глаза от пергамента и заговорила тоном, на который сама Ласаралин не осмелилась бы, пожалуй, никогда.
— Можешь запереть меня в Ташбаане, если на то будет твоя воля. Но ты ничего не изменишь. Я говорила это тогда, и я готова повторить теперь. Он мне нужен.
Рабадаш смотрел так пристально и молчал так долго, что Ласаралин успела испугаться за его излишне дерзкую сестру. Потом вздохнул — так непривычно, будто бы устало — и сказал:
— Возьми с собой Ильсомбраза.
— Ему всего тринадцать, — немедленно заспорила Джанаан, скрещивая руки на груди. Как волчица, застывшая на пороге логова и готовая любой ценой защитить от охотников своих волчат.
— Ему пора узнать, что такое война. И мне будет спокойнее, если рядом с тобой будет мужчина, которому я смогу… доверять.
Тархану Ильгамуту он, надо полагать, не доверял совершенно. Но Ласаралин лишь теперь поняла, почему.
========== Глава вторая ==========
Песок клубился в воздухе денно и нощно — солнце окрашивало его в багряные с рыжиной тона, а луна — в цвет бурого серебра, — и при каждом порыве ветра песчинки, которым не было числа, принимались танцевать. Словно пустыня до самого горизонта погрузилась в морские волны — красноватые днем и угольно-серые ночью, — накатывающие на разноцветные шатры, как на прибрежные скалы, и отступающие вновь. На барханах оставались узоры, будто следы от проползающих под песком змей.
Каждое утро Рушдан с опаской поднимал ресницы, боясь, что за ночь на них осели дюжины песчинок и те вновь начнут больно колоть глаза, едва незадачливый сын копейщика попытается их открыть. Каждый вечер он закутывался с головой в свой потертый куцый плащ, придвигался поближе к обложенному камнями костру в надежде уберечься от холода и старался заснуть как можно быстрее. Но неизменно просыпался от тявканья привлеченных запахом мяса гиен или хлопанья тяжелых тканей на ветру. Полог шатра, окруженного дюжиной стражников в черно-желтых плащах, приподнимался по нескольку раз за ночь, и однажды Рушдану, ночевавшему в нескольких ярдах в стороне, даже повезло увидеть женский силуэт в прозрачных белых шальварах, скрепленных по бокам дюжинами тонких шелковых лент с золотыми подвесками. При каждом шаге ее одежды тихо звенели, словно на них были нашиты сотни крохотных колокольчиков, но в тот раз она остановилась на самом пороге шатра и Рушдан проснулся не от перезвона, а от звука ее голоса, гулко разнесшегося над спящим лагерем.
— Откуда здесь столько гиен?
Боги были столь милостивы, что Рушдану посчастливилось открыть глаза за мгновение до того, как на плечи наложницы легла теплая накидка из мягкой шерсти, и он успел увидеть и тонкую руку с широкими серебряными браслетами у запястья, локтя и самого плеча, и гладкий живот, и белеющую в лунном свете маленькую крепкую грудь.
— Их привлекает лагерь, — ответил тархан, освобождая лежавшие на плечах рыжие волосы женщины. — В иные дни они ищут оставшиеся на стоянках караванов объедки или идут за пустынниками. Те прикармливают их, как псов. Вернись в шатер.
— Не оставляй меня одну, — попросила наложница, поворачивая к нему лицо с тонким носом и ямочкой на подбородке. Протянула руку, просовывая пальцы в распахнутый ворот темной туники, но тархан отстранился и шагнул на освещенный луной песок, зашуршавший под его высокими сапогами с загнутыми носами.
— Ты обещала мне не перечить.
— Я никогда не перечу моему господину, — засмеялась наложница. Словно говорила с давним другом, а не с правителем одной из сильнейших калорменских сатрапий.
— И выполнять мои приказы с первого раза. Иначе я отошлю тебя в столицу, как и обещал.
— Ты солнце моей жизни, как я смею ослушаться тебя?! — крикнула ему в спину наложница, но тархан даже не обернулся.
— А я сказал тебе вернуться в шатер!
— Закройте рты, — грубо проворчал один из воинов, проснувшийся от звука голосов, а в следующую секунду уже вскочил на ноги лишь ради того, чтобы вновь повалиться в песок. — Умоляю, простите, господин, я не узнал вас в темноте!