Тархан негромко рассмеялся и лишь махнул провинившемуся воину рукой с одиноким золотым перстнем-печаткой, прежде чем раствориться в темноте среди шатров. Воин шумно выдохнул — среди мужчин, стерегущих шатер тархана, послышались тихие ехидные смешки, — и вознес хвалу кутающейся в шерстяную накидку женщине:
— Да благословят тебя Таш и Зардинах, прекрасная Вилора, за то, что у господина нынче хорошее настроение!
— Я его верная раба, достопочтенный. И всегда рада угодить господину, — лукаво ответила наложница и изящно повернулась на носках, исчезнув в темном шатре. Осторожно пошевелила маленькой — в фут длиной — кочергой угли в прямоугольной жаровне на низких гнутых ножках, забралась, сбросив накидку, на столь же низкое и совершенно жесткое походное ложе и закуталась в покрывало из мягкой золотистой шкуры с длинным мехом, согревая его своим теплом. Ильгамут может бродить по лагерю до самого рассвета и вернется продрогшим до костей.
Вилоре это было не по нраву. Никому из его слуг не было — разве что низшим рабам, но подобные редко питают к господам столь же сильную любовь, что и свободные люди, воспитанные в почитании и уважении к благородным, — и даже простые копейщики смели просить тархана не покидать шатра без охраны. Ильгамут лишь улыбался в ответ, но Вилоре прекрасно виделось, сколько в этой улыбке было раздражения.
— У тебя нет сыновей, — попыталась напомнить она в одну из холодных ночей в пустыне, но добилась лишь лаконичного и будто бы равнодушного «Помню». Как помнит, что нет и братьев. Восьмерых дочерей принесли наложницы его отца и лишь одного сына, пережившего свое семилетие. Случись что, на чьи плечи лягут заботы о южных границах? О вырастающих посреди пустыни башнях-форпостах и раскинувшихся среди оазисов городах в цвете распускающихся лилий и плодоносящих фруктовых деревьев. О проложенных среди бескрайних красных барханов торговых путях и выкопанных через каждые десять миль колодцах с прозрачной холодной водой, глубоких настолько, что придется потратить половину дня, чтобы спуститься к самому их дну. Юг Калормена — суровый край, полный ветра и песка, и без людей, без кропотливой работы сотен и тысяч мужчин и женщин его быстро захватит пустыня, не оставив и следа от прежнего величия. Погребя и колодцы, и окруженные стенами из песчаника города и деревни, и саму Джаухар-Ахсану. Сердце Пустыни, увенчанное вырастающей из песчаного холма огромной башней-дворцом с сотней садов, разбитых в наружных галереях, что опоясывали башню от подножия до самого хрустального купола на ее вершине. Словно огромный алмаз, сиял он в лучах солнца, становясь розоватым на рассвете, ослепительно-белым в полдень, багряно-золотым в час заката и вновь белым в свете восходящей луны. Словно негаснущий маяк, купол привлекал взгляды идущих по пустыне купцов с караванами и одиноких путников, обещая каждому сытный ужин и мягкую постель. Сердце Пустыни готово распахнуть свои врата всякому, кто идет к нему с миром.
И встретить копьями всякого, кто приходит с войной.
Черный в темноте песок шуршал под мягкими замшевыми сапогами, становясь бурым при свете луны, и тогда по нему ползли изломанные тени несущих дозор воинов в остроконечных шлемах.
— Мой господин, — склонялся каждый из них в почтительном поклоне, едва завидев в сумраке высветленные краской волосы, вихрами обрамлявшие смуглое лицо. — Ночь тиха, как в день сотворения мира, мой господин. Вам не о чем тревожиться.
Кроме той угрозы, что притаилась в самом лагере, скрываясь за пологом красно-желтого шатра. В доносившемся из этого шатра женском смехе отчетливо слышался страх.
— Ваши женщины боятся, благородный тархан, — заговорил прошлым утром Алимаш, когда они собрались за завтраком, чтобы обсудить свои дальнейшие действия — в меньшей степени — и обменяться завуалированными угрозами — в гораздо большей, чем следовало бы военным союзникам.
— Женщинам, благородный тархан, — лениво ответил Анрадин, поглаживая выкрашенную в алый цвет бороду, — свойственно быть глупее ослиц. Они станут бояться даже за неприступными стенами. А я никогда не разделял опасений тех… мужчин, что берегут наложниц, будто законных жен. Медное кольцо — цена всем этим северянкам и островитянкам.
— Не все могут позволить себе быть столь… щедрыми, благородный тархан, — парировал Ильгамут, не скрывая усмешки. Анрадину не было и сорока — восемь лет отделяли их друг от друга, — но тархан упорно мнил себя мудрейшим из присутствующих в лагере военачальников. Прав был живший пару столетий назад поэт и астроном Ардешир, говоря, что мужчина, уделяющий слишком много внимания своей бороде, теряет ровно столько же в уме. Анрадин, впрочем, процитировал бы в ответ слова философа Невиша из Техишбаана: «Мужчина, не отрастивший бороды, подобен соколу без перьев, неспособному познать радости полета». Ильгамут же смысла в этих словах не находил, да и красить бороду в один цвет с волосами было бы слишком утомительно. Уж время на брадобрея нетрудно найти и умудренному сотнями забот тархану.
— Не тратьте утренние часы понапрасну, — вмешался Алимаш прежде, чем Анрадин ответил на обвинение в расточительности. Алимаш был моложе их обоих, но при этом вдвое рассудительнее. И тоже любил цитировать мудрецов и поэтов. — Каждая песчинка в часах становится ценнее алмаза, когда враг собирает под своим началом тысячи копий.
— У пустынников нет и половины от этого числа, — ответил Анрадин с презрением к варварам. Или к опасениям соратников. Считал их обоих ни на что негодными юнцами, лишь попущением богов получившими под свое начало войска и боевые колесницы.
— Мои люди говорят, что в песках собирается армия, — не согласился Ильгамут. — Должно быть, у них появился сильный правитель, способный объединить враждующие кланы. То, что мы видели десять дней назад, — лишь авангард. И на смену той сотне убитых придут тысячи.
— Я скорее поверю, что пустынники прознали о слабом правителе Калормена, — парировал Анрадин, и презрение в его голосе прозвучало еще отчетливее. — Тисрок, что не способен покинуть Ташбаана, недостоин своего титула. И нападение на границы было вопросом времени, раз наш грозный повелитель более не желает воевать.
— Речь не о его желаниях, — сухо ответил Ильгамут. Анрадина не было у стен Ташбаана в конце прошлого лета, когда Рабадаш без страха и сомнений проливал кровь, возвращая свою корону. И за это стоило бы возблагодарить богов еще тысячу раз. Услышь Анрадин полное отчаяния позволение «Просите любую награду», и, без сомнения, попросил бы гораздо больше, чем могла бы дать ему принцесса.
Джанаан. Имя, которое простому тархану позволено произносить лишь украдкой, наедине с собой в ночной темноте, когда никто не сумеет услышать того, как мало в голосе этого тархана вежливого преклонения перед сестрой тисрока. Неизменно прекрасной и недостижимой. Тарханы, подобные Анрадину, без стеснения называли ее Белой Змеей, помня о крови северной наложницы, текущей в венах принцессы, и о ее властной натуре правительницы, безраздельно царствовавшей в сатрапиях покойного мужа от имени двоих ее сыновей. Ильгамут, помнивший короткий ужин на борту его галеры и дрожащие руки женщины, более всего страшившейся неизвестности, полагал, что ей куда больше пошло бы сравнение с белым лотосом. Быть может, именно потому лотос на длинном стебле был вырезан на ножнах из слоновой кости, в которых носил саблю нынешний тисрок. Лотос и обвившаяся вокруг него змея. Две стороны одной сущности. И тонкий, весьма остроумный намек, лучше любых слов говоривший о его чувствах к сестре.
Подумать только, размышлял тогда Ильгамут, наблюдая за очередным спором тарханов. Он прожил тридцать зим, находя в обществе женщин лишь способ скоротать слишком длинную ночь и изредка услышать интересные речи — немногие из наложниц могли поддержать серьезную беседу, — и пропал, словно мальчишка вдвое моложе, стоило принцессе упасть ему в руки с чужого коня. В тот миг ни один мужчина не назвал бы ее, запыленную и измученную, красивой женщиной. Но ощущение тех дрожащих рук по-прежнему было настолько острым, что порой он просыпался по ночам, еще чувствуя, как призрачные пальцы сжимают ладонь и охрипший женский голос обещает любые богатства в обмен на помочь.