— Во имя Зардинах, что вы удумали, нечестивцы?! Желаете, чтобы он задохнулся?! Откройте полог!
И опустилась на край ложа, словно сама была смиренной служанкой, желавшей позаботиться о господине. Длинная, переброшенная на грудь коса слабо зазвенела вплетенными в темно-каштановые волосы подвесками, когда незнакомка склонилась над тарханом, а взгляд необычных голубовато-зеленых глаз, лишь слегка подведенных черных краской, сделался непритворно взволнованным при виде его посеревшего лица.
— Смею надеяться, вы позвали лекаря? — спросила женщина, не обращаясь толком ни к кому из слуг, и Вилора поспешно кивнула, опустив глаза в пол. Мнимая простота прически и платья — верхняя полупрозрачная юбка едва расшита золотом по краям ложившегося волнами разреза — Вилору не обманула. Каждое движение незнакомки, каждый взгляд из-под подкрашенных ресниц говорил о том, что она госпожа, по меньшей мере тархина, а не скромная наложница.
— Лекарь сделал всё, что было в его силах, — ответила Вилора недрогнувшим голосом. — Нам остается лишь молиться богам, благородная госпожа.
Тархину — Вилора решила, что будет именовать ее именно так, пока не узнает бы имени — ответ не удовлетворил.
— У богов много своих забот. Неразумно полагаться лишь на их милость, — сказала она недовольным голосом и опустила узкую холеную ладонь с двумя золотыми ободками колец на среднем пальце в медную чашу с холодной водой. Хлопкового платка, которым прежде утирали испарину со лба и щек, тархина даже не коснулась. Провела пальцами по горячей коже, убрав липнущий к щеке завиток мягких светлых волос, и черные ресницы слабо дрогнули в ответ. Ильгамут приоткрыл глаза с расширенными зрачками и просипел, облизнув пересохшие губы:
— Госпожа… Я думал… вы привиделись мне.
— Вы огорчили меня, благородный тархан, — ответила тархина без улыбки, но руку не убрала. — Я провела в пути полтора месяца отнюдь не для того, чтобы найти вас мертвым. Как непочтительно с вашей стороны встречать меня подобным образом.
— Я… — слова давались ему с трудом, но упорства было не занимать, — умоляю о прощении.
— Оставьте, — сказала тархина совсем тихим голосом. — Сегодня я прощаю вас. О вашем неразумии мы поговорим позже.
— Я видел, — пересохшие губы едва разошлись в подобии слабой улыбки, — тот бросок. Она бы… не сумела меня убить.
Как любой калорменский мужчина, он продолжил бы бахвалиться даже на смертном одре. Будто судьба не его сатрапии висела на волоске несколько долгих утренних часов.
— И всё же, — сказала тархина, качнув головой, и вслед за этим движением закачались ее длинные серьги с ромбиками аметистов и золотыми полумесяцами на концах. — Окажись яд сильнее, вы бы умерли, не дождавшись подмоги, — и приказала, словно и в самом деле была богиней, поднимаясь с ложа. — Спите. Я не стану более утомлять вас.
Она вышла из шатра, набросив на волосы поспешно протянутую слугой шелковую шаль нежно-фиолетового цвета и думая о том, что даже самых разумных мужчин однажды непременно одолеет невиданная глупость. «Я видел бросок», говорил этот безумец и еще смел улыбаться, хотя на нем не было лица, а глаза почернели от того, насколько сильно расширились его зрачки. Сегодня видел. Но что будет завтра? Как можно… так глупо ставить под удар всё, чего она добилась? Всё, на что она рассчитывала. Уж не ослепла ли она? Не придумала ли, поддавшись чувствам, несуществующий образ, идеал, имеющий куда меньше сходства с истиной, чем могло бы показаться?
Не такого приема она ждала, покидая Ташбаан во главе спешно созванной армии тисрока. Не на такую встречу надеялась, проводя долгие часы морского путешествия за чтением и скучая от постоянной тряски в седле. О носилках в такой спешке не могло быть и речи, и Джанаан находила мало приятного в том, чтобы целыми днями напролет — и ночами, когда дни стали слишком жаркими, чтобы выдержать хотя бы час пути — нестись верхом в попытке обогнать сам ветер. И что найти в конце пути?
Ильсомбраз всего лишь ребенок, чтобы ни думал его отец. За Ильсомбразом должен стоять опытный военачальник. Но мужчина, на которого она рассчитывала, едва не обратил прахом все ее надежды.
Ильсомбраз, впрочем, смертельно обиделся бы, если бы узнал, сколь невысокого мнения о его талантах была его собственная мать. Названный в честь тисрока Ильсомбраза, Покорителя Запада, в неполные семь лет получивший из рук овдовевшей матери право на две сатрапии ее покойного мужа и привыкший знать обо всех делах своих земель — пусть и не имея права принимать решения без советников, но беспрестанно учась править на примере других, более зрелых мужей — Ильсомбраз давно уже не считал себя ребенком. Первые же его слова при виде вошедшей в шатер матери это подтвердили.
— Южные тарханы всегда так непочтительны? — спросил сын, недовольно хмурясь и рассматривая расстеленную на столе пергаментную карту.
— Мне трудно ответить на этот вопрос, — туманно сказала Джанаан, тщательно подбирая слова. Ильсомбраз был сыном своего отца. И порой в худшей степени из возможных. — Я мало знакома с обычаями южных сатрапий.
— Они полагают, будто я пустое место! — возмутился сын, поднимая на нее злые черные глаза. — Они потратили больше часа на споры между собой, и ни один не спросил моего разрешения на их грандиозные военные планы, пока я не напомнил им о том, что они лишь мои слуги!
— Это не так, — поправила его Джанаан, снимая с плеч и складывая квадратом длинную шаль. — Они подданные великого тисрока, но не рабы подобно тем, что набирают воду в колодцах. Их уважение нужно заслужить. Ведь они совсем не знают тебя и ждут, когда проявишь достойную твоих предков доблесть и рассудительность.
— И как же я это сделаю, если мне и рта не раскрыть на военных советах, чтобы какой-нибудь…?!
— Ильсомбраз, — многозначительно сказала Джанаан, и сын раздраженно мотнул головой с заплетенными в тугую косицу волосами, но позволил обнять себя за плечи и прижаться щекой к его щеке. — Ты жаждешь слишком многого, мой гордый сокол. Не спеши, твое время еще придет. Пока что ты должен лишь учиться у других.
— У кого же? — буркнул сын безо всякого почтения и благодарности за совет. — У тархана Анрадина, этого высокомерного…
— Ильсомбраз, — повторила Джанаан, но сын был слишком рассержен.
— Он не уважает отца! В каждом его слове дюжина намеков на то, что отец…
Ах, вот в чем причина такой злости! Извечная мужская гордость, готовая пожертвовать целым миром ради призрачного уважения мужчин, которых Ильсомбраз никогда прежде не видел. И, быть может, не увидит и впредь. Калормен велик, а тархану Анрадину лучше не появляться в Ташбаане, если он смеет так открыто выказывать неповиновение.
— Ильсомбраз, — повторила Джанаан уже в третий раз, но мягким и негромким голосом. — Твой отец — благородный тархан Амаудир, скончавшийся семь лет назад от болезни. Прости ему столь неблагородную смерть, ведь он уже был глубоким стариком, и помни, что твои права на его земли держатся лишь на моих словах.
— Да на что мне его земли, когда…? — процедил сын, и Джанаан задумалась об истинном смысле этого решения. Поставить тринадцатилетнего мальчика во главе подобной армии, бросить его не против северян, не способных изменить своей чести даже в те часы, когда смерть угрожает не только им, но и всем их подданным… Краснолицые жители пустыни еще более жестоки, чем воины Калормена, встреча с ними не для ребенка, которому еще не позволено носить заточенное оружие и подводить глаза.
Неужто ты хотел напугать нашего мальчика, прежде меня увидев, что в нем пробуждается жажда власти?
— Ты не станешь тисроком, — отрезала Джанаан. — Когда придет час, ты поддержишь старшего сына тархины Ласаралин, или, клянусь всеми богами, я прокляну тебя и всё твое потомство до двенадцатого колена.
Черные глаза смотрели на нее со злостью и обидой одновременно. Разве он недостоин? Разве он не первенец, зачатый в любви, а не из чувства долга? Разве он не зеркало, что лицом и нравом отражает своего отца, и любой незнающий принял бы его за сына, каким он и был, а не племянника? Порой Джанаан казалось, что Ильсомбраз знал о своем происхождении с раннего детства. Никто не посмел бы рассказать ему, но он видел и чувствовал: старик, который уже едва был способен сражаться наравне с другими тарханами и на которого его мать смотрела лишь с презрением, не мог быть его отцом. Он сын воина, принца, равного самим богам, а не какого-то скряги-визиря, дни напролет считающего золото и серебро.