Рэчел запротестовала. Это была очень красивая вещь, она вполне могла бы храниться в музее, но Мария и слышать ничего не хотела. Прежде чем Рэчел успела ее остановить, она уже ловко убрала полотенце, в которое была закутана девушка, и накинула на нее рубашку, осторожно вытащив из-под ворота еще немного влажные волосы. Потом Мария взяла щетку, стала расчесывать их и остановилась только тогда, когда волосы легли гладкой сверкающей массой медового цвета на плечи Рэчел. После этого женщина взяла с кровати чистую одежду, перенесла ее на стул и прошла по комнате, выключая по дороге лампы и оставив только одну, на тростниковом столике между кроватями. Она вышла, захватив с собой влажные полотенца и напоследок бросив в сторону Рэчел чуть насмешливый взгляд.
Оставшись одна, Рэчел почувствовала себя бесконечно усталой и опустилась на край постели. Помытая, надушенная, расчесанная, одетая в белое, она нисколько не сомневалась, кого сейчас напоминает, — викторианскую невесту перед брачной ночью. Это было бы самой смешной в ее жизни шуткой, если бы она могла сейчас смеяться. Она расправила складки льна, размышляя, насколько утонченно-нежным был материал, и каким слабым и чарующим ароматом веяло от него, как будто он хранился с травами. Вероятно, кружево это плела какая-то испанская монашка для приданного невинной девушке, воспитывавшейся для замужества в монастырском уединении. Как потрясена была бы эта добрая сестра-монахиня, — грустная улыбка появилась на губах Рэчел, — если бы она могла представить себе, что сделанная ею рубашка будет на девушке, спокойно размышляющей о ночи любви с мужчиной, которого она почти совсем не знает. Хотя это не совсем правда. Она вовсе не была спокойна. Туча трепещущих колибри, виденных ею в лесу, была ничем по сравнению с трепетом в ее груди. Она хотела, чтобы Витас поскорее пришел и обнял ее и, по крайней мере, заставил бы ее перестать думать.
Она встала. Рубашка была ей немного длинна и совершенно закрывала босые ноги. Она немного приподняла подол.
Рэчел не слышала, как отворилась дверь, но внезапно почувствовала каждой своей клеточкой, что он стоит в дверях и наблюдает за ней.
Она подняла глаза. Витас был совершенно неподвижен. Казалось, он застыл на пороге и смотрел на нее, будто не веря собственным глазам.
Она хотела бы пошутить, ради себя самой, чтобы хоть как-то снять напряжение, охватившее их обоих, но не могла выговорить ни слова. Все, что она чувствовала, это была боль желания и медленное тяжелое биение собственного сердца.
— Обними же меня, — молча молила она его. — Поцелуй меня. Сделай, чтобы мне было хорошо сегодня, даже если завтра я об этом горько пожалею и буду жалеть до конца жизни.
Наконец он шевельнулся, вошел в комнату, каблуком сапога захлопнул за собой дверь. Она вся напряглась, не сводя глаз с его лица, и ждала, когда он обойдет кровать и приблизиться к ней.
Только он этого не сделал. Он остановился по другую сторону кровати и стал расстегивать рубашку.
Слова его прозвучали холодно:
— Забирайся в постель, chica, прежде, чем успеешь простыть. Да не забудь отвернуться, у меня нет желания просить у Марии пару к этому несообразному костюму, чтобы не заставить тебя краснеть.
Она лежала на боку, уставившись в темное окно, затянутое от насекомых сеткой, стараясь не слышать звуков его движений, шуршания одежды, которую он снимал. Она услышала, как заскрипели пружины кровати, когда он лег. Потом лампа потухла.
Долго лежала она без движения, не веря в произошедшее, потом руки ее сжались в кулаки и прижались к ледяным дрожащим губам.
На следующее утро, когда она открыла глаза, было уже поздно. По тому, под каким углом падал в окно свет солнца, она могла судить об этом. Она села и бросила взгляд в вторую кровать. Кровать была пуста и аккуратно застелена. Создавалось такое впечатление, что пустовала она уже давно.
Рэчел вяло откинула одеяло и опустила ноги на пол. Глаза у нее болели, как будто она совсем не смыкала их всю ночь. Однако она знала, что это было не так. Она спала и видела какие-то смутные и тревожные обрывочные сны.