Она почувствовала, что краснеет. Может, он пришел к выводу, что больше ее не хочет, и его исчезновение — просто способ дать ей это понять.
Она беспокойно поднялась и вернулась в дом. Мария сидела у стола, перед ней стояла потрепанная картонная коробка, на лице у нее была нежная улыбка, и Рэчел стало стыдно за свое дурное настроение. В конце концов Рамона ведь тоже нет, а Мария явно считает это нормальным явлением, а не концом света.
Мария подозвала ее жестом и показала на скамейку рядом с собой. Ее просили подойти и посмотреть, что у Марии в коробке. Ей стало стыдно, что Марии приходится изобретать для нее развлечения. По крайней мере, надо было сделать заинтересованный вид и выполнить ее просьбу.
Оказалось, что притворяться ей не пришлось. В коробке были фотографии. Ей показали Витаса ребенком, Витаса — удивительно красивым маленьким мальчиком, и его же — подростком, который несмотря на недавно появившуюся на глазу повязку, глядел в объектив смело и уверенно. От этой храбрости и жесткого взгляда мальчика у нее заныло сердце. Контраст между весело смеющимся в объектив ребенком и разочарованным жизнью подростком был слишком разителен. Лицо Витаса уже несло на себе печать ответственности и страданий, и ей было горько видеть это.
Были там и другие фотографии. С помощью Марии она без труда узнала его красивую темноглазую мать и хорошенькую сестру. Портрет покойного отца произвел на нее особенно сильное впечатление. Ей казалось, что она видит Витаса, каким он будет через двадцать лет. Была там и фотография отца и сына вместе. Витас сидел на спине пони, а его отец стоял рядом и придерживал луку седла, как бы предохраняя его от падения. Рэчел заметила, что, когда Мария передавала ей это фото, глаза ее наполнились слезами, и догадалась, что снимок был сделан незадолго до трагедии, постигшей семью.
Ее, конечно же, больше интересовали фотографии Витаса, а не демонстрируемые с особой гордостью снимки его сестры: во время ее первого причастия, во время свадьбы, крещения ее ребенка. Но Рэчел вынуждена была признать, что девушка была красива, с нежными улыбающимися глазами и без малейшего налета цинизма или насмешки столь присущего ее брату.
Наконец Мария глубоко вздохнула и стала собирать драгоценные реликвии, чтобы снова убрать их в коробку. Рэчел помогала ей, когда заметила большой бумажный конверт, лежащий под ними. Подняв его, она заметила, что из него высовывается уголок фотографии, которую она, как ей показалось, еще не видела. Видимо, Мария просто забыла о ней, так как она с удовольствием показывала ей все остальные. И она потянула фото из конверта.
— No, senorita, por favor[15], — заволновалась вдруг Мария и сделала попытку выхватить конверт у Рэчел из рук. Инстинктивно Рэчел потянула к себе фото и потом увидела то, что Мария так не хотела ей показать. Это была большая блестящая фотография, сделанная возле этой самой хижины. На ней, естественно, был запечатлен Витас. Одетый, как обычно, в темное, он холодно и неулыбчиво смотрел в камеру. Но он был не один. С ним рядом стояла женщина, светловолосая и миниатюрная, одетая шикарно и изысканно, как одеваются богатые американки. Но она смотрела не в объектив, и на ее лице не было обычной для туристов улыбки. Она смотрела на Витаса и, если камера не лгала, то и не щадила бедную женщину, потому что выражение откровенного голода было очень четко схвачено и обнажено на снимке.
— Audemi, senorita[16]. — Мария вырвала из руки Рэчел фотографию и спрятала ее в конверт. Выглядела она погрустневшей, растерянной и смущенной, даже виноватой, как будто нечаянно выдала чужой секрет.
Странно, но Рэчел была рада тому, что она и Мария не знали языка друг друга, и потому извинения и объяснения были между ними невозможны. Кроме того это означает, что Рэчел не в состоянии унизить себя окончательно, расспрашивая Марию об этой женщине.
“Я уже знаю все, что мне надо было знать, — подумала Рэчел. — Рамирес сообщил мне об основных эпизодах этой грязной истории еще там, в Асунсьоне. А вот остальное дополнила эта фотография”. Лицо американки, казалось, навеки запечатлелось в ее памяти.
Итак, Витас привозил сюда свою любовницу. Ну, что ж, по крайней мере, теперь было понятно, почему Мария нисколько не удивилась их появлению накануне. “Возможно, она привыкла служить горничной для его подружек, — с отчаянием подумала девушка, — и потому держит набор ночных сорочек для них”.
Она резко поднялась и направилась к двери, ничего не видя вокруг. Горло у нее пересохло, глаза горели. Ей хотелось броситься на грубо обтесанные доски пола на веранде — закричать и заколотить ногами, потому что мысль о том, как Витас обнимает другую, как он ласкает ее, доставляла ей нестерпимую боль.