Этот случай сильно подкосил Витольда, он успел сдружиться со своим оруженосцем. Всё чаще Генрика видела его пьяным, всё чаще он рассказывал о кошмарных снах с мертвецами и горами трупов. Ей становилось всё сложнее его понять: герцогиня настолько сильно привыкла к войне, что даже не вздрагивала, убивая очередного вражеского воина. Это пугало её. С одной стороны, убивать — это её долг, но вместе с тем ей не хотелось лишиться человеческих чувств. Полюбить убивать, привыкнуть к этому, значит сломаться, превратиться в механизм, не имеющий никаких принципов и ценностей, являющийся просто оружием, инструментом, который легко использовать. Генрике не хотелось, ужасно не хотелось быть слепой пешкой в этой игре. Иной раз она задумывалась о том, что у убитых ею людей были семьи, дети, жёны, мужья, родители. И только тогда её сердце сжималось от страха, тоски и боли. Только тогда её душа наполнялась отчаянием, а в голову лезли мысли о том, что всё это зря. В глубине души она не ненавидела своих врагов, лишь на поле битвы в её душе вспыхивала какая-то дикая ярость. Генрика не могла получать удовольствие от убийств, и видя, как та же Вацлава с упоением рубит ветианцев или ламахонцев, вздрагивала. Герцогиня всё чаще вспоминала слова матери о том, что хорошая правительница должна уважать своих врагов, какими бы извергами они ей не казались, должна знать о них больше, чем позволяют пределы ненависти и понимать, что под их властью находятся тысячи людей, ответственности за жизни которых — на её плечах. Все те люди, которых Генрика убила, могли быть её людьми. От этого становилось так жутко, так страшно и так больно, что иной раз хотелось просто бросить всё и вернуться домой.
Но теперь рядом с ней была та, кто была способна утешить её, помочь забыть об этом, когда становилось совсем невыносимо. До сих пор не верилось, что это была Ильзе Штакельберг. Помимо этого, герцогиня не забывала о долге, о родине, о своей семье, помнящей её как героиню. Впрочем, какая из Генрики героиня, если всё это время она просто убивала?
Все небольшие сражения, стычки, случавшиеся на протяжении осады, были похожи одна на другую. Если раньше Генрика отчётливо помнила каждый бой и чуть ли не всех своих жертв в лицо, теперь всё это слилось в единую яркую размытую картину. Герцогиня легко забывалась на поле битвы, совесть едва ли терзала её в эти моменты. Она убивала без разбора, никак уже не реагируя на ужас и недоумение в глазах умирающих врагов. Кто-то смотрел на неё с нескрываемой ненавистью, будто бы желая самой мучительной смерти, но Генрику это не страшило. Это не вызывало ненависти или отвращение, не заставляло дрогнуть и отступить, это просто принималось как должное — слишком много таких взглядов герцогиня видела за эту войну. Её руки больше не дрожали, сжимая окровавленный меч. Как когда-то отнимали боль, теперь эти руки отнимали жизнь. Удары меча стали точнее, увереннее, резче.
Генрика ни разу за всю войну не молилась Криггеррии, но, надо думать, богиня была и без того была милостива к ней.
Фридрих, видя на доспехах герцогини столько вражеской крови, иной раз очень сильно ошеломлялся. И, отмывая их, испуганным взглядом смотрел на то, как вода становится алой. Больше всего его пугало отсутствие страха в лице Генрики. Всякий раз, когда он встревоженно, не в силах произнести ни слова, поднимал на неё взгляд, она просто устало улыбалась ему. Сражения по-прежнему отнимали много сил… И были, кажется, полностью безрезультатны, так как Мурасаки упрямо не сдавались. Леди Штакельберг это раздражало, а в Генрике вызывало какое-то странное чувство гордости — она имеет честь сражаться с таким сильным, непоколебимым, безрассудным народом, который готов месяцами держать осаду во имя своей леди, во имя своей королевы. Но они сломятся — герцогиня ведь поклялась в этом.
В один день несколько человек, воспользовавшись тем, что стража уснула, ночью вышли за пределы замка, хотели своровать у военных какие-то припасы. Но воительница, кажется, сестра герцогини Рихтер, находившаяся рядом, вовремя прирезала их, не дав даже глазом моргнуть. Это были подростки четырнадцати-пятнадцати лет, девушка и юноша. У кого-то из них был самодельный клинок, который воительница даже не стала забирать себе — настолько он был простой и почти бесполезный. Когда Кирстен Рихтер полоснула своим кинжалом по горлу девушки, парень было вскрикнул, но она повалила его на землю, закрыв рот рукой. Герцогиня вонзила кинжал точно в шею, и ламахонец умер на месте, не предприняв даже попытки вырваться.
Генрика случайно стала свидетельницей этой сцены. Она плохо знала Рихтеров, и Кирстен в особенности. Она, как и её сестра Ульрика, была высокой, подтянутой и темноволосой, но, в отличие от неё, Кирстен была куда более манёвренной и активной на поле битвы. Сражения давались ей с небывалой лёгкостью, а техника боя напоминала быстрый и страстный танец. Но нельзя было сказать, что Кирстен любила убивать. Она производила впечатление лёгкой, даже чувствительной натуры, которая любила проводить вечера в одиночестве, сидя у костра с лютней. Ульрика была другой — в битве она вела себя холодно, убивала с равнодушием, и вечера тратила на затачивание меча, выпивку, беседы с кем-либо или просто сон. Она тоже умела играть на лютне, но значительно хуже, чем сестра. Ульрика любила деньги и красиво одеваться, и хотя Генрика ни разу не видела её в парадных доспехах, герцогиня Рихтер заботилась и о надлежащем виде своих повседневных. Судя по всему, они были сделаны каким-то искусным мастером, которому дорого заплатили. Генрика не понимала этой любви к роскоши, ей было достаточно того, что сражаться удобно.
И вот уже стоял апрель, а замок всё равно продолжал обороняться. Ильзе, редко появлявшаяся на полях сражений, рвала и метала в своём шатре, получая известия о том, что Мурасаки не собирается сдавать замок. Она была готова любимым способом проникнуть в крепость и лично выцарапать глаза Джуничи, клялась, что он умрёт мучительной смерти.
Генрика видела Джуничи Мурасаки всего пару раз в жизни ещё до войны на каких-то парадах. Он не был красавцем по эллибийским меркам и на выдающегося правителя или воина не походил. Джуничи постоянно носил традиционные одежды чёрного геральдического света, а длинные чёрные волосы собирал в пучок на затылке. Черты лица его немногим отличались от черт других ламахонцев: желтоватая кожа, узкие карие глаза, впалые щёки. Кроме того, он постоянно сутулился, был низким и болезненно худым. Казалось, такой не мог бы держать осаду так долго. Но герцогиня ошибалась: пока что в выигрыше был Мурасаки.
Джуничи не знал, что из Ротшварца вот-вот поступит подкрепление. Возможно, даже не предполагал, что подготовка к штурму уже почти закончилась, пусть эрхонцы слегка ослабили осаду. Генрика поклялась, что сделает всё возможное, лишь бы враг сдался, и ещё один важный замок оказался под контролем Ильзе. И если нарушит клятву — умрёт мучительно, как умирали лишь ветианцы в Мёллендорфе. Вот только уже шёл май, и никаких изменений не было.
Подкрепление прибыло на рассвете, когда лагерь только начинал пробуждаться после холодной и длинной ночи. Генрика встретила его вместе с Вацлавой — они вместе ожидали его аж с середины ночи, ещё тогда поступило известие, что войска прибудут с минуты на минуту. Как только на горизонте показался стяг Штакельбергов, герцогиня заулыбалась, радостно, счастливо, словно они уже победили, и перевела полный уверенности взгляд на Склодовскую. Та тоже улыбнулась ей с некоторым напутствием и свойственной ей холодностью. Вацлава была опытной воительницей и, надо думать, поможет Генрике хорошо организовать армию.