— Э, такая скорая смерть — это счастье. Упасть и сразу умереть, что может быть лучше? — отозвался Гарван, теребя на коленях свою шляпу.
— Слава Матея Копецкого росла и после его смерти. Достойный это был муж, пример того, что и бедный человек, если он горячо любит родину, может достичь вершины, как бы это сказать... славы.
Гарван провел рукой по своим длинным, нафабренным усам, торчащим в разные стороны.
— Славы! — повторил он вслед за священником, оставив в покое усы, понурил голову и потер лоб. И добавил с горечью: — Я тоже знаю, что такое слава. Хитрая штука!
Он сказал «хитрая», чтоб не выражаться при священнике.
Потом снова поднял голову.
— Слава... Ну ее к черту... Извиняюсь! — тяжело вздохнул он. — А насчет коллеги Резека — мы, артисты, называем друг друга «коллега» — скажу вот что: знай он, что ему, бедняге, доведется лежать рядом в таким знаменитым человеком, он наверняка порадовался бы.
— Наверняка, — согласился священник, подавив улыбку. Потом он покачал головой, выпрямился и сказал серьезно: — За погребение я с вас возьму всего девять крейцеров. А если для вас и это дорого, то похороню его бесплатно, чтобы вы не сказали, что католический священник наживается на похоронах нищих и комедиантов.
— Девять крейцеров — это недорого, ваше преподобие.
— Не называйте меня так, говорите просто «пан священник».
— Ну уж с этим я не согласен! — демонстративно запротестовал Гарван. — Кому честь, тому честь и пастырский посох, ваше преподобие. Как же так не называть! — И он с солидным видом положил на стол девять крейцеров, но вдруг спохватился: — А пять гульденов за гроб — это нам не по карману, посудите сами!
— Тут я ничего не смогу сделать, — сказал священник, убирая монетки. — Насчет этого вы обратитесь в общинный совет. Ну, идите с богом, у меня еще есть дела. Забот и хлопот у священника всегда по горло, а состояния здесь не наживешь, для этого надо служить богу в другом приходе. — Он хмуро глянул в окно. — В этом краю, скажу я вам, дети родятся все больше у бедных родителей, а умирают те, у кого пуст карман... Вернее сказать, — вдруг выпалил он, — у кого он закрыт да крепко застегнут. Жизнь священнослужителя тут несладкая. Ну, с богом, друг мой... Впрочем, тут, конечно, не одни бедняки живут, богатеи тоже есть. — Священник засмеялся, словно закаркал. — Но что мне от них проку? Они-то живут долго. Ну, благослови вас господь! — И он протянул Гарвану руку для поцелуя.
— Здешний священник — золотой человек! — закричал Гарван, воротясь домой, в фургон. — А я-то боялся к нему идти! Руки ему мало целовать! А вот гробовщик и могильщик — разбойники! — Гарван не находил себе места. — Пятерку за ворох дерьмовых досок да за ямку какую-то, чтоб им пусто было! Этак здешним столярам и могильщикам некуда будет деньги девать!
Жена коротко заметила, что Резек заслужил, чтобы из-за него не торговались по мелочам.
— Стоит мне истратить лишнюю крону, ты причитаешь, как будто я пропил целое состояние, а тут ишь как расшедрилась! — возмутился муж. — Община обязана даром похоронить каждого бедняка, который помрет на ее земле.
Ружена больше не обращала на мужа внимания и заплатила требуемую сумму.
— Что жизнь человеческая! — грустно рассуждала она. — Огонек, который горит себе и горит, а хлынет дождь или налетит ветер — и нету огонька, только дымок курится, да и тот скоро растает. Жизнь наша только тогда чего-нибудь стоит, если работаешь ради детей, чтобы им жилось лучше, чем нам. Так ли будет с нашими детьми? Каково-то сейчас бедняжке Иерониму?
Она то и дело вспоминала старшего сына.
Он не появлялся, но и Гарван больше не осмеливался поднять руку на жену.
В день похорон Резека деревья и кусты серебрились на солнце инеем, мороз не ослабевал. Товарищи вынесли гроб из мертвецкой и направились к могиле, черневшей у кладбищенской стены, в углу, где сваливали венки, засохшие букеты, битое фонарное стекло и всякий мусор.
На похороны пришли все артисты цирка Зруцкого и даже дрессированная лошадка Тина, — она сорвалась с привязи, и никак ее было не отогнать от траурного шествия. Хорошо еще, что Тина не убежала вперед, а шла следом за людьми, так что удалось запереть кладбищенские ворота перед ней.
Священник закончил обряд в какие-нибудь пять минут.
«Язык у него, что ли, отсох бы, небось не замерз бы он до полусмерти, кабы прочел еще молитву-другую», — подумал Гарван, волком глядя вслед уходившим священнику и псаломщику.