Но он стоял как столб и только учащенно дышал, словно после быстрого бега.
— Ты противный! Слышишь? Уходи, от тебя воняет навозом! Не дай бог, увидят тебя здесь наши, тебе не поздоровится.
Альма отошел к ручью и уставился на свое отражение в воде. Верно, он больше похож на старую обезьяну, чем на молодого парня. Нет, нет, Жанетта врет! Врет, врет, врет!
Альма повалился в траву и долго лежал, закинув руки за голову и глядя в высокое сине-золотистое небо, пронизанное ослепительным солнечным светом. Потом он заснул.
Уже давно отзвонили полдень, а старшие все еще не возвращались из города. Жанетта нетерпеливо ждала, сидя на ступеньках фургона. Вот наконец они появились. Что это? Брат поддерживает отца, тот пошатывается. Мать торопливо идет впереди. А где же Машек?
— Надо уезжать, — сердито крикнула мать, лицо у нее было красное. — Надо уезжать отсюда. Машеку-то, оказывается, в прошлом году был срок призываться, как и нашему Иерониму, а он не пошел. Кто мог знать! А нам влетело: мол, укрываем дезертиров! Задержали его там, а нам велели убираться подальше. Как мы будем без него? Отцу так плохо!
Она сокрушалась больше, чем когда они лишились Тины.
— Что мы будем делать без Машека, если отец не скоро поправится? Хорошо еще, что мы хоть не расставили шатер!
Отца уложили в постель и, нахлестывая лошадей, укатили оттуда, пожалуй, даже с большей поспешностью, чем из Тына после похорон Резека.
Миновав стороной город, циркачи выбрались на имперский тракт и повернули на Прагу.
Перед Червеными холмами пришлось остановиться, потому что лошади были все в мыле, да и люди были мокрые от пота.
Неподалеку от места, где они остановились, у проселочной дороги, взбегавшей по гряде холмов, виднелся стог. Ливора хотел прихватить оттуда охапку соломы для тюфяка, но Ружена не позволила.
— Ух, ну и жарища! — вздыхала она, обмахиваясь платком. И, оглянувшись на приземистый серый город, понурившийся под палящим солнцем, на развалины готического монастыря, похожие на воздетые к небу руки, воскликнула: — Черт нас сюда занес!
Плохо было не только то, что они тут потеряли Машека, без которого не обойтись на представлениях, — особенно потому, что отец снова слег, — под угрозой оказалось самое главное — право содержать цирк.
Но мать не говорила об этом при Жанетте: девочка впечатлительная, ни к чему ей этим забивать голову, к тому же она в таких делах еще не разбирается.
И мать только повторяла сердито: «Черт нас сюда занес!»
В управе обнаружили, что патент на право содержать цирк выписан на имя Иеронима Зруцкого, который уклонился от воинской повинности; он такой же дезертир, как Машек.
— Как только это не выяснилось раньше! — удивлялся полицейский комиссар. — И налог вы уже который год не платите.
Машека забрали без долгих околичностей, и нелегко было упросить комиссара, чтобы он не арестовал заодно Гарвана или его жену. Может быть, он и сделал бы это, если бы Гарван вдруг не повалился без сознания на пол. Как знать, а что, если комиссар конфискует весь цирк, и лошадей, и фургоны, и все имущество? Боже упаси!
— Что мне с вами делать? — размышлял комиссар, убедившись, что Гарван не притворяется, и в самом деле весь горит в лихорадке. — Если вы обещаете, что немедля покинете наш округ...
Как было не обещать? Как не благодарить комиссара от глубины измученных сердец!
— А где кончается ваш округ, пан комиссар? — спросили Гарвановы.
— За рекой Сазавой, если ехать на Кутну Гору или на Прагу.
Гарвановы решили ехать по тракту в Прагу и за Сазавой куда-нибудь свернуть.
— Мама, — сказал Альберт, — вы не хотите есть?
— Пока мы не переедем реку, мне кусок в горло не полезет!
Ливора щелкнул кнутом, Амина залаяла, фургоны тронулись.
«Наконец-то, наконец-то мы продадим этот несчастный цирк! — думала Ружена. — Выхлопочем патент на тир, карусель и качели. На имя Жанетты, если Иероним согласится. Когда он вернется, то поймет, что другого выхода не было».
Они ехали в самый зной, люди и лошади обливались потом. Только Гарвана, лежавшего в душном, темном фургоне, трясла лихорадка, и он в ознобе стучал зубами.
— Дай мне напиться, Жанетта!
— Нет воды, папа, мы забыли набрать, когда выезжали.
Жанетта и мать поочередно сменялись у его постели.
— Холодно, а внутри все горит! Пить хочется, дочка, дай воды!
— Никакого жилья поблизости не видать.
— Попался бы хоть какой-нибудь колодец!
Больной вдруг стал бредить, спорил с кем-то о патенте. Жанетте это было непонятно, и она не слушала.
«У него горячка», — думала она; потом ей вспомнись слова того раньковского урода, похожего на обезьну, что подходил к ней на лужайке. Правду он сказал или приврал?