Еве это предложение страшно понравилось. Петр приходил бы к ней в гости, они вместе ходили бы в театры и на выставки, пили бы чай, спорили на всякие темы, в общем, жили бы, как русские студенты. Ах, скорее бы уж кончились каникулы!
Заглядывал к Петру в больницу и Роудный, — всегда лишь на минутку, — навещали его Грдличка и мятежный Густав, а в последнее время зачастил старик Трезал.
Как-то жарким днем все они сидели в больничном саду, под ясенем, и Трезал вспомнил старого друга, пекаря Хлума. Потом он заговорил о своем сыне: будь у Эвжена музыкальное образование, из него мог бы выйти новый Кубелик.
Уходя, Трезал упоминал, как обычно, о родиче со стороны жены, Норберте Зоуле. Какой это был замечательный человек, талантливый и неукротимый, такой же, как Карел Гавличек-Боровский, хоть и не столь признанный. Кто нынче о нем помнит? Рабочие на собраниях и сходках поют запретную «Тюремную песню» и даже не знают, что сочинил ее Зоула, что он написал ее в тюремной камере, на клочке бумаги, из которой арестанты клеили кульки.
Никто уже не помнит, что в борьбе за человеческие права, за право рабочих на лучшую жизнь Зоула потерял здоровье и умер изгоем в Америке, в Пайн-Вью, умер тридцати двух лет, от туберкулеза, который получил в наших тюрьмах. Прожил на три года меньше, чем Гавличек-Боровский! Даже в Лштени не знают, что Зоула был их земляк.
Сапожник вздохнул и сказал, словно обращаясь к самому себе:
— Частенько я думаю, как тяжко было ему умирать там, на чужбине, таким молодым... И, уже выходя из больничного сада, все еще статный и прямой, старик Трезал проговорил: — Твой отец, Петр, был бы еще жив, кабы пьяный офицер не ткнул его саблей. Да, он мог бы жить, и вся ваша судьба была бы иная, ты бы учился, а не лежал тут, как Лазарь. Вот то-то! Такова судьба, и человек наперед никогда не знает, что к худу, что к добру.
Он пощипал свои усы, уже совсем поседевшие, похожие на лисьи хвосты, и, помолчав, глядя куда-то вдаль, словно проникая взглядом сквозь листву деревьев и желтые стены здания, добавил:
— Обо всех нас книгу можно было бы написать, парень, целую книгу!
Глава двадцатая
И вот пришел день прощанья с больницей. Петр приобрел здесь новых друзей — доктора Клена, сестру Веронику, — сегодня она принесла ему букет гвоздики.
— Вспомнился мне наш домик, наш садик, — сказала Вероника. — Деревня моя стоит среди чистого поля, кругом ни холмов, ни леса. Только в ясный день видны вдали вершины Крконошей. Вечерами я сиживала у окна, слушала, как играют парни на гармонике. К ним я никогда не смела выходить, мать меня просватала сыну господню. Родной дом — теплое гнездышко, я там жила, не зная забот и печалей. Скучаю иной раз по дому...
— Вы знаете мои взгляды...
— Знаю, можете не повторять. Не говорите мне, что призвание женщины — любить мужа и рожать детей. Об этом я только и слышу от вас. Но я дала обет и не нарушу его!
— Я не собираюсь посягать на ваши чувства и убеждения.
— Вы неверующий, я знаю, что вы скажете. — Она покраснела и склонила голову. — Жаль мне вашу душу, я молюсь господу богу за вас, чтобы он просветил вас и избавил вас от этих мыслей. Только любовь к богу милосердному и к Иисусу спасет мир.
— Да, любовь, сестра Магдалена. Но не к богу, а к людям. Любовь к людям, земная любовь. Она — величайший дар...
— Передайте привет барышне Еве, — сказала Вероника, торопясь проститься.
Она украдкой глядела вслед ему из окна. Вот он идет пружинистым шагом, нетерпеливый, прямой, полный жажды жизни, идет к железным воротам, выходит из них, сворачивает к городу и исчезает за купами молодых лип.
Сердце маленькой монашки учащенно билось. Мысленно она шла за Петром, видела, как он шагает, насвистывая, вскинув голову, ему весело, он рад, что сегодня суббота и он увидит свою возлюбленную, эту черноволосую Еву. На повороте дороги они обнимутся, будут долго глядеть друг другу в глаза, улыбаться, держаться за руки и опять обниматься.
Неужто это грех?
Когда они поженятся, у них родится ребенок. Такова жизнь. Такова земная любовь, горячая, чудесная, полнокровная, чарующая, как цветы майской ночи.
Мирские соблазны весенним половодьем нахлынули на красивую девушку в монашеском одеянии.
Она опустилась на колени, прикрыла глаза, стала молиться.
— ...не введи нас во искушение, — повторяла она. — И избави нас от лукавого...
Когда Вероника встала, голова у нее закружилась. Она пошатнулась, ухватилась за оконную раму, с трудом переводя дыхание.