Был солнечный день, вдали в трепетном мареве виднелись Позовские леса.
И вот Петр опять дома. Работы на пруду уже кончились, да, кстати говоря, физическая работа все равно была бы ему еще не по силам. Петр чувствовал себя легким, воздушным, на душе было весело, несмотря на сознание, что он опять сел на шею матери, а у нее сейчас почти не было жильцов, их призвали в армию и послали на маневры. Правда, недели через две-три они вернутся.
— Главное, что ты дома, — радовалась Мария. — И выздоровел. Все остальное образуется. Хуже ли живется, лучше ли, никогда нельзя терять надежды. Я рада, что работам на пруду пришел конец, по крайней мере, ты теперь начнешь учиться.
— А знаете, мама, я не очень рад. Работа была тяжелая, но приятная, кругом люди.
— Люди? Бродяги! — со вздохом возразила Мария.
— Разве они не наши ближние?
— Вшивые скоты!
— Люди, люди, маменька!
— Вшивые!
— И все-таки люди, маменька. Такого же образа и подобия, как мы. Такая же у них душа и сердце.
Петр зашел к Роудному, тот долго распространялся о маневрах, которые престолонаследник — он сейчас занимает пост генерального инспектора армии — затеял у сербских границ, неподалеку от Сараева. Это, мол, вызов сербам.
Длинный, тонконогий Роудный ходил по комнатке, останавливался у окна и смотрел на косогор, на замшелые, раскрошившиеся памятники заброшенного еврейского кладбища. Он был явно не в духе, к тому же, в конце летнего сезона, видимо, без работы.
Обиняками он заговорил о том, что позавчера был по делам партии в Праге и там, мол, справлялся о работе для Петра.
— Был бы ты юристом, — сказал он, обернувшись к Хлуму, — можно было бы устроиться переписчиком у какого-нибудь адвоката, члена нашей партии. Запишись на юридический, партии нужны правоведы, а не журналисты с философским образованием. Жаль, что у тебя нет в Праге никакой протекции, кроме моей! Что я для пражских товарищей! Подумаешь, какой-то Роудный! Все они там страшно заняты, с портным из захолустья им и поговорить-то недосуг.
Петр поделился с Роудным своими планами. Реальны ли они? Надо удержаться в Праге во что бы то ни стало: он, Гарс и Скала поселятся вместе и станут помогать друг другу. Петр будет писать в газеты, чтобы иметь хоть какой-то заработок.
— Ясно одно, — сказал портной, — тут ты зачахнешь, как... — И он назвал несколько имен — бывших гимназистов, которых до сих пор кормили родители.
— Опротивело мне быть дармоедом! — гневно сказал Петр.
— Я тоже знаю, что такое безработица. Она как язва: если долго не проходит, возможно заражение крови. Люди уходят из партии, пресмыкаются перед работодателем, бросаются с моста... Безработица больше всего подрывает дух труженика.
Петр полюбопытствовал — кому Роудный говорил о нем в Праге. Роудный ответил не сразу: с секретарем профессионального союза Бубником, которого знал уже много лет, с тех пор когда Бубник был рабочим.
— А сейчас он барин! — вырвалось у портного. — Просто не верится, до чего может испортить человека высокий пост. А ведь этот пост ему дали его же товарищи, рабочие. В конце концов такой человек начинает воображать себя благодетелем, хотя он просто выполняет свои обязанности, и за жалованье, разумеется! Ведь ему платят, и платят хорошо, как высококвалифицированному рабочему. Да еще, того и гляди, попадет в парламент.
По дороге от Роудного Петр зашел к Розенгейму. Тот страшно обрадовался, словно год не видел приятеля, хотя всего неделю назад был у него в больнице.
— Ты уже не берешь Юлиньку на ночь домой? — осведомился Хлум, видя, что, против обыкновения, ребенка нет дома.
— Она у Лашковых. Кристинка вообще хочет оставить Юлиньку у себя: мол, у Беранковых и без того много детей; кроме того, Беранкова в последнее время помогает мужу в мастерской. У Лашковых о девочке заботятся, души в ней не чают. И представь себе, Цилка написала мне, что приедет за ребенком! — Густав забегал по своей грязной лавчонке. — Словно это ее ребенок, а не мой! Нет, Юлинька только моя, с первых же дней! Пусть Цилка не воображает, что мы отдадим ей Юлиньку. Представляю, как ей жилось бы с такой матерью! Нет, мы твердо договорились с Кристиной.
— А не выйдет она за Сватомира?
— Что ты, на этом окончательно поставлен крест. Она ходит сюда, ко мне, мы вместе обсуждаем будущее Юлиньки. Она хоть и языкастая, эта Кристинка, но очень славная девушка, — сказал Густав спокойным и даже мечтательным тоном. — Она и Гойерова — совсем разные люди.
— Уж не влюбился ли ты в нее, старый донкихот?
— Я? — Густав покраснел. — А что, разве похоже?
— Даже очень!