«Ну погоди, прохвост, — думал он о Рейголе, — если ты подшутил надо мной насчет Чешпивы».
Альма и тощий Банич медленно, как черепахи, тащились по проселочной дороге, задами, к кладбищу. Они взмокли от пота и то и дело чертыхались с досады, что попались Лесине под руку.
— Тяжелая-то какая! Интересно, сколько весит? А молодая, а? Сколько ей может быть лет? — сказал Банич.
— М-мне все р-равно, — заблеял Альма. — А ты видел, как много коней в лагере, на Беладовом лугу? Столько еще ни в одном цирке не было!
— Ну и тяжела она, черт дери, — бубнил свое Банич и вдруг остановился. — Знал бы я, зачем он зовет, — захватил бы собак с тележкой, мы бы тогда вмиг управились. А теперь где их искать?! Разбежались, чертовы псы! За жратвой! Сам знаешь, как сейчас трудно жить, все только о жратве и думают. На ней, братец, сейчас все держится. — Он хмурился, его редкие усы топорщились. — Боюсь, как бы они не обожрались, они ведь к этому непривычны, могут подохнуть.
— Кто может подохнуть?
— Ну, мои собаки! — сердито ответил Банич.
— А я думал, люди, — сказал Вальти, — потому что война.
Надув щеки, он далеко плюнул.
— Люди? Что мне до людей! Пускай эта голь убивает друг друга, коли охота. Я и без них проживу, понял? — рассердился старьевщик. — От собак я пользу имею, а от людей что? Пакостят мне, где только могут. Нешто это люди — меня за мою любовь довели до беды, через них вся моя жизнь кувырком пошла, голодаю, маюсь, ничего мне на свете не осталось.
— За любовь? — хихикнул Альма. — Какую такую любовь? Как это?
— Э, что с тобой говорить, с дураком! — озлился Банич.
Высоко над дорогой, у самой кладбищенской ограды, разлеглась на траве компания новобранцев. Они играли на гармонике, пели песни и пили пиво прямо из бутылок.
— Что везете? — закричали они, завидев Банича и Альму.
— Мертвое тело, — проворчал Банич.
— М-мол-лодую утопленницу, — усмехнулся Альма.
— Молодую?
Несколько человек из компании тотчас сбежали вниз и обступили старенькую тележку.
— Молодую? Ну-ка, покажите!
— И не просите! Чтобы нам потом влетело? — Банич замахал руками. — Ни-ни, ребята!
— А правда молодая?
— Совсем молоденькая. Утопили, наверное. Дело будет разбирать комиссия.
— Утопили? — Солдаты опешили, у них сразу пропала охота видеть мертвую.
Наверху, на косогоре, высокие, звонкие голоса нестройно пели под гармонику:
Все молча слушали.
— Покурить у вас найдется, ребята? — спросил Банич, и ему и Альме тотчас дали несколько сигарет.
Один из солдат сказал:
— Ежели девка, которую вы везете, сербка, так правильно сделал тот, кто ее утопил. Он может без страху признаться, и его объявят молодцом и героем за то, что он истребил врага австрийского трона; ведь это на пользу отечеству и всем нам! А главное — нашим семьям! Чем больше мы убьем сербов, а они нас, тем лучше будет житься нашим женам и детям!
Некоторые новобранцы засмеялись, другие молчали.
— Так вы думаете, что девку кто-то задушил, а потом бросил в воду? — спросил Банича бородатый солдат и, сорвав стебелек, стал чистить свою маленькую трубку. — А прежде потешился с ней, приласкал ее? Ну и дела!
Тощий старьевщик не ответил, только замигал. А Вальти вдруг принялся торопливо креститься и испуганно твердить:
— Да будет царствие твое, да будет царствие твое! Аминь, аминь, аминь!
— Совсем ошалел, дуралей! — прикрикнул на него Банич и дернул тележку так, что Альма чуть не упал. — Поехали!
Солдаты рассмеялись.
На косогоре запели новую песню:
На кладбище, у мертвецкой, Альме и Баничу пришлось долго ждать. Наконец прибыла комиссия: следователь — старый судейский чиновник с крашеными усами и бородкой, местами отливавшими синевой, и запыхавшийся полицейский вахмистр Тваружек. Последний распорядился, чтобы Альма и Банич внесли тело в мертвецкую и положили на стол, а сами ждали за дверью.
— Свяжись только с начальством, вот оно и начнет тобой командовать, — проворчал Банич. — Сходи туда, да сходи сюда, да подожди здесь. В казенных местах только и делаешь, что ждешь.
— Да, все ждешь, чтоб тебя посадили! — отозвался Альма. — А утопленница это была, видать, к- красавица!