«А ведь мы проезжали здесь когда-то, много лет назад!» — подумала Ливорова. Да, она ясно помнит ту давнюю поездку, — они останавливались тогда в тени двух лип, на опушке рощи Тужинка.
Всем троим хотелось пить. Где-то тут должен быть родник!
— Я принесу воды, — воскликнула Ливорова. — Родник вон там, за рощей.
Она взяла ведерко. Жанетта побежала за ней. Они прошли опушку леса и сразу же, у тропинки, не доходя бурелома, увидели родник. Мать набрала воды и подождала, пока Жанетта напьется. Девочка тянула воду через стебелек.
На небе выплыло облако, похожее на корабль. Сверкая на солнце, оно переплывало синее море небосвода с запада на восток. За ним появились другие — гигантские утесы и скалы. Они то рассеивались, то возникали снова.
Ливорова провожала их взглядом и думала:
«И мы, как эти облака... Они выплывают, тянутся, исчезают бесследно... Так же вот исчез где-то здесь отец, потом мать и брат Иероним... Так и жизнь моя проплыла, рассеялась, растаяла...»
На обратном пути Жанетта обогнала мать. Она бежала вприпрыжку, кружилась, напевая, и взмахивала руками, как крылышками.
«Ребенок! — подумала Ливорова. — Не знает, что началась война. Не знает, что по императорскому приказу глупые люди будут ни за что ни про что калечить и убивать друг друга».
Они вернулись к фургону. Ливора сидел на ступеньке, подавленный, поникший; рядом стоял сын Альберт.
— Опомнись, наконец, приди в себя, — рассердилась жена. — Печалью делу не поможешь. На вот, — она протянула ему ведерко, — напейся, освежись... Мы с тобой заведем тир и карусель, а еще лучше — купим кукол и откроем театр марионеток. Альберта и Жанетту я этому делу выучу, а ты и сам сумеешь. Кукольный театр — самое верное дело! У Жанетты есть голос, ведь и у меня он был когда-то. Моя мечта — чтобы она поехала в Прагу учиться петь и танцевать. Пусть хоть дочка выучится, если уж мне не довелось.
Муж напился большими глотками, потом покачал головой, глядя на жену отсутствующим взглядом.
— Ты говоришь так, словно не знаешь, в каком мы положении.
— Что бы там ни было, нельзя опускать руки, — твердо сказала Иогана.
— Забыла ты, что ли, что сейчас война!
— Не на вечные же времена! И не остановилась ведь из-за нее вся жизнь.
— Мамаша права, — после паузы сказал Альберт.
— Ну что ж, если жизнь не остановилась, как ты говоришь, тогда поехали. Нечего тут торчать! — сказал, поднимаясь, Ливора.
— Можно выехать и завтра утром, не такой уж спех, — возразила Иогана.
Но муж строптиво стиснул зубы, глаза у него приобрели цвет стали. Он встал и пошел запрягать пасшихся коней.
— Нет, не сидится мне на месте. Едем!
Был еще только полдень.
Кони тронулись с места, немазаные колеса жалобно стонали и плакали.
Первая маршевая рота, укомплектованная из резервистов в возрасте от двадцати шести до тридцати пяти лет, в полном снаряжении, с букетиками на фуражках и в дулах винтовок, в скрипучих, как новая сбруя, ремнях, под звуки оркестра промаршировала на площадь — приносить присягу.
Впереди ехал на коне полковник фон Фогельзинг.
Неподалеку от лавки Гольдмана был поставлен полевой алтарь. Молебен должен был служить законоучитель Коларж, он сам просил об этом полковника, и тот охотно согласился.
Еще накануне вечером полковник побывал на дому у окружного начальника и обсудил с ним всю подготовку к этому торжественному акту. Коларж тоже участвовал в разговоре.
Полковник и законоучитель были настроены торжественно, а Гейда выглядел рассеянным и оживлялся лишь временами, когда забывал о своей тяжелой утрате — шпице Перлине. О, это был поистине перл среди собак, недаром его прозвали Перлином! Разве могли сравниться с ним все эти вульгарные дворняги! Он был шпицем самых чистых кровей, специально выпестованным для венского императорского двора. Гейда получил Перлина еще щенком от управителя замка, как личный подарок его высочества.
Что сказал бы сиятельный эрцгерцог, если бы узнал, что его дар, шпиц Перлин, аристократ собачьей породы, погиб такой ужасной смертью?! Наверное, песика убили пьяные солдаты, убили ни за что ни про что, мерзавцы, сброд, чернь! Эти же хулиганы сегодня ночью повредили камнями государственный герб — двуглавого орла — на табачном складе, видно, хотели совсем сбить его и уничтожить. Сейчас орел болтается на одном гвозде, головами книзу. Позор, да и только, наглая антигосударственная провокация!
— Мы твердо уверены, что война будет недолгой и пройдет целиком на территории противника, — разглагольствовал фон Фогельзинг. — Мы не позволим ни одному вражескому снаряду упасть на нашей земле. Что касается наших потерь в живой силе, то мы предполагаем, что они составят от двух до четырех процентов... Ну, скажем, три. С этим приходится считаться. Сербы, ослабленные двумя войнами, — да, да, двумя! — располагающие лишь устарелым, изношенным вооружением и слабой артиллерией, будут шутя истреблены всюду, где вздумают оказать сопротивление... Конечно, лишь в отдельных местах, ибо сопротивления со стороны сербской армии в целом мы даже не предполагаем, понимаете? Потери в личном составе сербов достигнут процентов пятнадцати — восемнадцати, не говоря уже о невозместимых материальных утратах.