«Невозместимая утрата... — мысленно резюмировал Гейда; он почти не слушал полковника и думал только об издохшем Перлине. — Умерщвлен! Ни за что ни про что умерщвлен! Невознаградимая утрата!»
— Сербы — мы все это отлично знаем — фактически народ нищих, — продолжал Фогельзинг, закрутив ус и поправив складку на брюках.
«Ну, а я? — думал Гейда. — Разве и я сейчас не нищ? Что станется со мной без эрцгерцога? Будь он жив, он взошел бы на трон, и при нем я сделал бы карьеру. Ведь Франц-Иосиф умрет через год-другой. А теперь я нищий, совсем нищий... да еще без Перлина!»
Фогельзинг и Коларж ушли, а Гейда почти не сомкнул глаз, всю ночь напролет он ходил по комнате. Погиб Перлин, такой замечательный пес! А государственный орел висит вверх ногами. Этот раньковский сброд, эти злодеи антимилитаристы все-таки показали себя!
Осунувшийся и бледный, вышел Гейда утром на площадь, где уже выстроился духовой оркестр.
Выехал начальник гарнизона фон Фогельзинг на белом коне, голова которого была разукрашена цветами.
Коларж с величайшей торжественностью начал молебен. О, это был его день! Казалось, он вырос на целую голову, очки его сверкали на солнце, рассыпая искры.
Площадь была забита людьми. Большинство горожан и многие сельские жители, узнав об отправке на фронт своих отцов, сыновей, супругов и возлюбленных, пришли проводить их.
Вот командир зычным голосом приказал новобранцам присягнуть перед богом, что они будут верны императору и, если понадобится, отдадут за него жизнь.
По этой немецкой команде чехи в мундирах защитников Габсбургской империи подняли руки, — руки, оставившие работу в мастерских, лавках, полях, хлевах, — и священник, держа серебряную чашу и облатку, благословил их. В облатке, в этой круглой белой лепешечке из муки с Плигаловой мельницы, было воплощено тело господне, плоть Иисуса Христа, сына божьего, того, кто, как нас учили, пришел в мир, чтобы искупить грехи человеческие и принести вечный мир людям. А сейчас, волею императора и его ставленника в Ранькове, фон Фогельзинга, а также окружного начальника и всех их подчиненных, тот же бог благословлял смертоносное оружие...
Солдаты и многие зрители, особенно дамы, вышедшие на вечернюю прогулку, опустились на колени и крестились, шепча молитву.
Потом все встали, и Коларж закончил обряд, а полковник произнес по-немецки длинную речь. Он много кричал, словно сердясь на кого-то, очевидно на сербов, потом говорил проникновенным тоном, видимо о государе императоре, и потом, — снова твердо и жестко, — наверное о долге чешских солдат, которых он называл австрийскими воинами. Какой-то фельдфебель вкратце переводил его речь:
— Ваш долг, мужи Австрии, защищать отечество до последней капли крови. Отомстите убийцам его высочества эрцгерцога Франца-Фердинанда, вашего земляка и соседа, которого вы любили, как родного отца! Отомстите за него! В священном гневе стреляйте по врагу, повинуясь своим офицерам, унтер-офицерам, фельдфебелям, капралам, сержантам! Чем более метко вы будете стрелять, австрийские воины, тем скорее вернетесь домой, к своим семьям. Ура, ура, ура!
Духовой оркестр грянул австрийский гимн:
Казалось, весь город собрался на площади. Солдаты в строю, под музыку, сейчас отправятся обратно в казармы. Вечером они уезжают на фронт.
Полковник собирался покинуть площадь, и ординарец подвел его коня к краю тротуара — как раз против лавки Гольдмана. Но конь вдруг заартачился, не желая трогать с места. Когда же всадник безжалостно стиснул его ногами и пришпорил, конь стал брыкаться, попятился и выдавил стекло в разукрашенной витрине. В мертвой тишине, нарушаемой лишь шумным дыханием солдат, со звоном посыпались осколки. Обвитый черно-желтой лентой портрет императора вывалился из витрины на тротуар, и конь наступил как раз на голубой мундир его величества, блиставший высшими орденами империи.