— Спасибо, мы пойдем, не будем вас стеснять, — отозвался Трезал. — Наследим еще, вы извините.
— Все равно, с нас уже натекло, — сказал Густав.
— Мы как раз проходили мимо и решили узнать ваше мнение насчет войны, пан Роудный, уж если говорить напрямик.
— Короче говоря, — подхватил Трезал, — мы думаем, что Австрия не выдержит и развалится, как старая бочка. А что же будет потом?
— Еще Палацкий сказал: «Жили мы до Австрии, будем жить и после Австрии». Но как? Под Россией или самостоятельно? Будет у нас свой король или республика? — спросил Грдличка, не спуская глаз с Роудного, и ждал ответа с таким волнением, словно судьба всей Чехии зависела от Роудного.
Роудный смутился и, хотя не был новичком в роли наставника, впервые ответил, запинаясь, почти как Альма Вальти:
— Я-я... Об эт-том еще не думал... Не было времени. Я лично за республику.
— За социалистическую республику! — подхватил Трезал. — Вот и мой родич Норберт Зоула, анархист, тоже был за нее.
— Ну, я-то не анархист, — возразил Роудный. — Я марксист, я признаю учение Маркса.
— Скорей бы развалилась Австрийская империя! — почти возликовал сапожник. — Как этого хотели Гавличек, Сватоплук Чех и все-все настоящие чешские патриоты! В том числе и мой родич, Норберт Зоула из Лштени. — Старческий голос Трезала окреп. — Тот самый, что сложил в тюрьме вот эту песню. — И он запел:
С первой же строки все, кроме Евы, которая не знала слов, восторженно подхватили песню. Растерянность и уныние, страх перед свалившейся на всех бедой, который они скрывали даже от самих себя, вдруг рассеялся. Помыслы друзей были с надеждой устремлены в будущее.
Друзья стали в круг, глаза их горели, сердца бились как одно. Они положили руки друг другу на плечи, продолжая петь:
Гроза не унималась, ливень хлестал в окна. Но друзья отправились по домам. На глазах у Трезала и Грдлички были слезы. Шумел дождь, а им казалось, что шумит, утекая, неумолимое время. Но не зиму, а весну оно несет им. Да, да, впереди весна, а не смерть, которую уже не впервые накликают на чешский народ жестокие Габсбурги. Весна победит смерть, эту усердную служанку Габсбургской империи!
Несмотря на усталость, Роудному не спалось. Уже задремав, он проснулся, ему показалось, что кто-то робко постучал в окно. Нет, это дождь. Дождь и ветер.
Роудный все-таки выглянул в окошко. И в самом деле, у дверей стоял человек! Солдат! Может быть, пришли арестовать его, Роудного? Но тогда солдаты вели бы себя иначе.
Роудный открыл дверь.
Вошел Иржи Томан, рабочий с бродецкой прядильни.
— Откуда ты взялся, товарищ?
— Прежде запри дверь, я скажу. Удрал из маршевой роты!
— Ты не поехал на фронт?!
— Да. Я был уже в вагоне. В последнюю минуту на вокзале начался переполох, крик. Я выскочил, а поезд уехал. Вот я и пришел к тебе. Помоги мне, товарищ. Я рассудил так: я человек и социалист, как же я могу убивать своих братьев? Нет, меня никто не заставит! Я свободный человек, не раб, не наемный убийца капиталистических злодеев.
— Конечно, я помогу тебе.
Роудный быстро зажег лампу, обнял Томана, расцеловал его.
— Если бы каждый поступал, как ты, не было бы войны!
— Если бы каждый рассуждал здраво, все поступили бы, как я.
— Не у каждого хватит смелости. Разума и смелости! Смелости послушаться собственного разума. Да, — твердым голосом заключил портной, и лицо его прояснилось. — Сегодня поражение, завтра победа!
В ту ночь грозовые тучи покрывали небо надо всей Чехией.
В потемках, прорезаемых ослепительной молнией, под ливнем, тащился по незнакомому сазавскому краю старенький фургон цирка Зруцкого. Кони устали, да и Ливора клевал носом на козлах. Он уже привык полагаться на лошадей.
В дерево позади фургона ударила молния. Воздушная волна сбросила Ливору с козел и чуть не повалила коней. Ослепленные яркой вспышкой, они стремглав понеслись вниз по косогору.
Перепуганная Иогана сама не помнила, как ей удалось остановить упряжку: она вылезла из фургона на козлы, оттуда спрыгнула на спину левого пристяжного и, молотя его кулаками, заставила остановиться.