На радость мадемуазель Элизе, жена Хлума осталась служить у нее, так что не пришлось искать замену. На радость высокородной барышне, но к своему великому огорчению...
Хлум отправился искать работу в провинции. Он наметил город Брандыс над Лабой.
Целых семь лет после свадьбы мыкался Хлум по провинциальным пекарням, семь лет служила его жена у Эстергази. Элиза уже год была замужем и сама познала таинство любви.
Много раз пытался Хлум нелегально устроиться в Праге, чтобы быть поближе к жене, но тщетно.
С досады он чуть не запил. Мария часто плакала. Ну что это за жизнь? Какое же это супружество?
На восьмой год наконец представился случай арендовать пекарню с домиком в Ранькове — окружном городке в родном краю Хлума.
Эрцгерцог Франц-Фердинанд купил у князя Лобковица бывшее именье графа Вртбы и позаботился, чтобы в Ранькове, близ его замка, расквартировали гарнизон и создали полицейский участок. В Ранькове построили казарму, а эрцгерцог стал наводить порядок в поместье. У него бывали высокородные гости, сам кронпринц Рудольф дважды изволил охотиться в его заповедниках, а когда принц застрелился вместе со своей возлюбленной, Франц-Фердинанд стал престолонаследником и превратил замок в великолепную летнюю резиденцию, достойную самого монарха великой империи.
Пекарь Хлум арендовал домик с пекарней как раз в те дни, когда в новой казарме расквартировывали гарнизон. Еще со времен ученичества в Варнсдорфе Хлум хорошо знал немецкий язык, и ему было легче, чем другим пекарям, договориться с взяточниками-интендантами и унтер-офицерами. Пекарня стала работать на полный ход.
Через год Хлум уже смог выкупить домик, заплатив почти всю его стоимость. Еще через год он окончательно рассчитался с долгами и оборудовал пекарню еще и в подвале, чтобы было две печи — одна хлебная, а другая, внизу, для выпечки булок.
Товар у него разбирали без остатка.
На домике Хлума, — в нем с незапамятных времен обитали шорники, сапожники и торговцы мукой, — красовалась в нише статуэтка упитанного ангелочка с припорошенными мукой крылышками и венком в руках, прославляющего ремесло хлебопека, ибо оно насыщает голодных. «Мяснику близко к скотинке божьей, пекарю близко к самому господу богу, насыщающему алчущих», — говорит пословица.
Глава пятая
Из ворот дворика, которые Хлум велел выкрасить в желтый цвет, каждый божий день, даже по воскресеньям выезжала резвая лошадка, запряженная в телегу с плетеным кузовом, и развозила хлеб по соседним селеньям и постоялым дворам, где останавливались возчики и барышники. А вслед за лошадкой, топавшей по немощеной улице, из лавки выбегали сонный ученик и младший подмастерье с корзинами на спине, разнося булки по трактирам и продуктовым лавкам.
В полдень из лавки выходил Петршик, «молодой хозяин», как его называли покупательницы, бравшие в долг, играл со сверстниками, кричал, носился по дороге перед проезжавшими экипажами, путался у прохожих под ногами, озорничал. Любимым товарищем его игр был сынишка соседа каменщика Чешпивы, растяпа Сватомир, мальчуган с вечно разинутым ртом. Мальчики играли во дворе у Чешпивы, строили горки из песка, мочились на них, чтобы они не рассыпались, лепили «хлебы» и сажали их в «печь».
Петршик любил общество и других детей, часто убегал с ними далеко от дома, и его приходилось искать, чтобы позвать к обеду или ужину.
Но больше всего ему нравилось смотреть на огонь. Он часто садился около хлебной печки и глядел, глядел... Это зрелище завораживало его. Он любил пламя, его краски, его странную, изменчивую, непостижимую жизнь. Глядя в печь, он словно попадал в какой-то доселе неведомый мир. Петршику казалось, что и в нем самом, в его голове, в глазах, пылает пламя. Ему хотелось быть наедине с огнем, люди, даже отец, ему мешали.
Матери не нравилось это увлечение. Попадет, чего доброго, искра ребенку на волосы, обожжет. А если, не дай бог, займется одежда, дитя может и вовсе сгореть, как тот пекарский ученик в Праге, о котором рассказывал муж, — мальчишка уснул у печи, оттуда вылетела искра, и пока его вынесли, было уже поздно, на третий день бедняга помер в больнице. Родители в далекой деревне узнали обо всем, когда их сынка уже схоронили на Ольшанском кладбище, в общей могиле, где хоронят бродяг, нищих и всяких бездомных.
— Какое горе! — вздыхала Мария. — Какое несчастье! Даже могилки не осталось!
И, обнимая сына, который упирался и визжал, она думала, что не пережила бы его смерти.
Он уже говорит, он ластится к ней, утыкается в ее колени, целует ее щеки и волосы. Какое это счастье! До чего славный ребенок! Самый красивый на свете! Близнецы умерли совсем крохотными, они были как едва вылупившиеся цыплята, почти не воспринимали окружающего, поэтому Мария легко пережила их смерть, настолько легко, что даже не раз корила себя за это. Как быстро она забыла их, как легко изгладились они из ее памяти!