Счастье еще, что он свернул на ниву, и Хлум, хватаясь одной рукой за стебли, наконец остановил коня. На голове у Хлума были большие ссадины, ноги словно переломаны, Хлум с трудом поднялся с земли. Одежда была вся порвана и перепачкана, борода — в грязи и в крови...
Гроза удалялась, словно удовлетворившись тем, что натворила, деревья выпрямлялись, как бы поднимали головы. Ведя под уздцы укрощенного коня, Хлум вернулся к телеге, оттуда навстречу ему с веселым возгласом выскочил сынишка. Передние колеса телеги были поломаны. Пришлось оставить ее на дороге, посадить сына на коня, а самому шагать рядом.
Все еще лил дождь, шелестя в колосьях, но, когда Хлум добрался до трактира, дождь начал утихать и скоро перестал. Привязав коня к дереву, Хлум с сыном вошел в дом. Взбудораженный, грязный, как пугало, он совсем не походил на почтенного пекаря, который несколько часов назад сидел здесь и вел рассудительные речи.
Трактирщик Гнатек отнес сена Хлумову коню, а жена Гнатека перевязала ссадины пекаря.
В сенях вдруг послышались торопливые шаги, кто-то робко приоткрыл дверь, и показалась фигура не менее странная, чем Хлум. Это была побирушка Рейголиха с двумя детьми на руках.
— Проваливай! — багровея, злобно крикнула трактирщица.
— Не меня, ребят моих пожалей! — взмолилась пришелица.
— Вот еще! — кипятилась трактирщица, но Хлум вступился за нищенку:
— Она ведь тоже человек. Садитесь и поешьте. — Он повернулся к плачущей женщине. — Покормите детей. Я заплачу.
Нищенка просияла. Она уселась в уголке за дверью, а ребятишки жадно вцепились в рогалики. Они промокли до нитки, с них струйками стекала вода, собираясь на полу лужицами.
Хлум расплатился, дал горсть монет Рейголихе и вышел, ведя сына за руку. Его слегка пошатывало.
Снова сияло солнце, и побитые дождем посевы как-то жалко поблескивали в его лучах.
Так началось для Хлума это лето: бурей, градом и разбитой телегой. Урожай в тот год был скудный, мука дорогая и плохая. Сколько ни просеивай, тесто все равно сбивается комками, поднимается плохо, постучишь по хлебу, он «не звенит». Да, да, совсем не пропекается, остается с закалом и вязнет на зубах, и не только хлеб, но и булки.
Пришлось Хлуму купить венгерской муки у Пухерного. Пришлось, ничего не поделаешь, да еще себе в убыток. Сначала пекарь делал это с легким сердцем, как человек, который за удачные годы кое-что поднакопил.
— Не так уж плохо, бывает и хуже, — говорил он, когда жена в задумчивости сидела над записями расходов.
После болезни мужа она снова начала работать в пекарне. Прежде этому мешала беременность — муж порядком избаловал Марию, а теперь, как ни странно, не помешал даже ребенок, — Мария работала очень усердно.
— Надо бы сократить расходы, — рассуждала она вслух, сидя рядом с мужем. — Я уволю старшую служанку, а ты одного подмастерья. Не знаю, правда, кого, мне всех одинаково жалко, ведь мы так привыкли друг к другу!
Хлум сердился, он и слышать не хотел об этом.
— Вздор! На будущий год все наверстаем! А если уволить кого-нибудь, сразу пойдут толки, что наше дело в упадке, это уж точно. Заказчики переметнутся к конкурентам, у нас останутся: только те, кто берет в долг.
— Хоть бы должники расплатились с нами! Нажал бы ты на них через адвоката, если уговоры не действуют.
Но упоминание об адвокате только расстраивало Хлума.
— Ну что ты все твердишь про адвоката! Неприятностей не оберешься и, в конце концов, адвокат обойдется дороже, чем все долги, вместе взятые. Нет уж, с адвокатами я знаться не стану, это такой народ — даже если сами того не хотят, доведут человека до сумы!
Улицу Под бранкой, кроме подслеповатых фонарей, украшала статуя св. Яна Непомуцкого.
Она стояла поблизости от корчмы «У креста» и только мешала там. Когда-то в этом месте протекал ручей. В 1730 году граф Вртба велел поставить тут статую святого, вроде как бы настраже: видимо, затем, чтобы святой хранил от беды пивохлебов, которые поздним вечером, выписывая вензеля, шли из корчмы по домам. Как иначе объяснить благочестивый поступок графа? Корчма-то принадлежала ему!
Со временем ручей высох, осталось только болотце, рассадник комаров. Полсотни лет назад его засыпали, и святой стал уже и вовсе ни к чему. Но отцы города не решались убрать статую. Не дай бог, случится с Раньковом беда, — суеверные люди обязательно припишут это непочтительному обращению со святым. Ибо, хотя ручей иссяк, в сердцах раньковских жителей не иссякло почтение к святому Яну Непомуцкому.