«Кто на чём будет, тот на том и будет, – думает Ваня. – Не всё ли равно, на чём вспашут? И толковать пока об этом рано. Придёт пора, и видно будет».
Оно и верно.
Нарядила его мамка «по-празнишному». Концерт «победный» будут давать сегодня в клубе, Ваня – участник. Чёрные штаны и белая рубашка на нём чистые. До клуба – в кирзовых сапогах, там сапоги скинет, в полуботинки, перешедшие к нему от Петьки, старшего брата, переобуется – по клубу-то расхаживать. Грязь на улице после снега. Когда ещё обыгает. Снег только в тайге да в низинах ещё сохраняется и там скоро растает, зернистый, «ноздреватый». До июня нынче вряд ли долежит – если тепло продержится, не заморозит. А то бывает.
– Я, мамка, пойду, – говорит Ваня. – Репетиция, может, будет… генеральная. Мне надо…
– Иди, сынок, иди, раз надо, коль генеральная-то там, – говорит ему мамка, прижимая его стриженую, с маленьким русым чубчиком голову обеими руками к своему мягкому животу. – Во сколько там у вас начало? – спрашивает.
– В шесть, – отвечает Ваня.
– Дак и тупай, тупай, то опоздашь. После концерта сразу же домой, а то в нарядном-то… бороться станете с друзьями по экой грязи. Не напасёшься. Денег у нас с отцом, в худых карманах наших, на вас на всех-то маловато. Какие деньги, Осподи помилуй… И откуда? С неба в горсти с градом нам не сыпются.
– Ладно.
– Оболокись тока потепле… не июль месяц. Вон куфайчонку хошь накинь.
– Накину, – соглашается. Ваня не неслух.
– Петьке и Гальке там скажи, чтобы те тоже долго не разгуливали. Утром всех рано разбужу. Дел накопилось. И за воротами убраться, после зимы-то, там столько мусору вон обнажилось, трухи одной… возили сено… и шшапы – дрова пилили да кололи.
– Скажу. Если увижу.
– Они – не в Киеве, ты будешь не в Москве – столкнётесь где-нибудь, увидишь.
Вышел Ваня из избы. С крыльца слышно, как мужики в ней разговаривают – захмелели, шумные. Дальше – пуще, потом и на крик перейдут, словно оглохнут. Не от злости – «переберут». Изучено. Старые. Лет по сорок всем, кому и больше. Ваня вырастет, не будет водку пить, громко не будет разговаривать. Уверен. Так и друзья его решили. И поклялись. Не кровью. Зима была – снегом. Сначала станут пионерами, потом – комсомольцами, ну а потом и в армию, конечно. И вместе строить коммунизм, космос осваивать. Работы много.
Открыл ворота, ступил на мураву – отогрелась та уже на солнце, быстро оживает, чуть лучом её коснётся, – зелёная-зелёная.
Как глаза у Павлы. Почти что. У Павлы светлее. И за ресницами густыми. Как из засады смотрит на тебя – робеешь. Очень серьёзная вот только – не улыбается.
Идёт Ваня по улице. Родная. Тут, в своём доме, и родился. Вроде одна и та же, но – зимой, осенью, весной и летом – всегда разная. Вот зацветёт черёмуха, и не узнаешь. Потом вовсю распустятся берёзы. Или всю снегом занесёт. Луговым краем называется. Всех живущих на ней односельчан знает Ваня. Как в лицо, так и по фамилии, по прозвищу и имени, а кого надо, и по отчеству. Допустим – Пётра Лексеич. Коротких. По прозвищу Скворешня. В броднях ходит. Ваня ростом с его бродень, когда тот, бродень, ниже колена не завёрнут. Так, наверное. Глянет – как «молонней сверкнёт». Одно спасение: мальчишек он в упор не замечает – всех бы спалил, в живых бы не оставил. «Пётра – гроза, – как мамка говорит. – Но тока с виду. Так-то безвредный и тихо́й».
Куры в «лывах» кое-где, под прямым-то солнцем, в высохшей до пыли земле купаются. Воробьи тут же, общительные. Вороны, сороки – и те никуда не девались. У тех свои заботы – что и где бы нагло стибрить. Картина вечная. «Спокон».
От клуба слышно, радио играет. Песня. Про шофёра фронтового.
«Путь для нас к Берлину, между прочим,
Был, друзья, не лёгок и не скор…»
Всю неделю ветер сильный напирал, унялся вот – затишье. Солнце пригревает, своими тёплыми лучами доедая в ельниках снег.
Возле Скурихиных, на берёзовой суковатой чурке, около завалинки, сидит Лидка Скурихина, младше Вани на два года, ей всего пять лет – малышка. За ней, на завалинке же, кот серый, лохматый дрыхнет. Старых, прошлогодних, репьёв на шерсть насобирал, бродяжничая. Возле Лидки – её бабушка, Марья Григорьевна Белошапкина, Белошапчиха. Как юла, шустрая. Сутулая, как коромысло. В выцветшей зелёной, застёгнутой на все пуговицы телогрейке, в шароварах чёрных и чирках. На голове кубанка мятая. Намазала бабушка внучке лицо сметаной густо, собака их, Полкан, слизывает с лица Лидки эту сметану. От золотухи так бабушка и Полкан лечат Лидку. Народным способом. Лидка стрижена под ноль, так что и на голове её видны коросты. Руки у неё кошкой, котом ли исцарапаны. Голову тоже ей сметаной мажет Марья Григорьевна, сметаны не жалеет. Полкан старается. Лидка, морщась и пытаясь увернуться от его длинного и проворного языка, косится при этом в небо, видит там коршуна и поёт: