– Да! Надо! Надо!
– Надо! Надо!
Будто очнулись они, Андрюха и Маузер, разом.
Распахнув широко дверцы, спустились на землю. Мы с Маузером – как на обетованную. Стоим, в шеренгу выстроившись, спиной к машине, к кювету грудью, и шелестим пронзительно и дружно.
– Ох, красота-то!
– Красотища!
– А воздух-то!
– Не надышаться!
– И как люди, – то ли сам себе задаёт этот вопрос, то ли нас спрашивает Андрюха, – в городах живут?! В больших-то, а не в нашем Елисейске. Наш – деревня.
– Живут как-то, – отвечает ему Маузер.
– Легче уж сразу удавиться, чем так жить, – говорит Андрюха.
– А?
– Да я не про тебя…
– Так и понятно.
– Тебе-то всё равно, где резать…
– Ох, попадёшь ты мне под скальпель…
– Лучше уж ты под колесо мне!
– Ну вы даёте… Не ругайтесь.
– Да мы любя, мы не ругаемся.
Любя, конечно. Не ругаются.
Ни ветерка. Ночь. Звёзды. Месяц. Фары светят на дорогу. И в неподвижном свете фар мелькают совки расторопные. И войско мошек мелко вьётся. А в сами фары мотыльки стучатся глупо. Кругом безбрежная тайга. И в километре от дороги, по ходу слева, Кемь протекает, что нам известно, – едва-едва, но её слышно.
– Кемь?
– Кемь.
– Она, родимая. Она.
Инверсионный след от самолёта, его обрывок, плавно и медленно сдувает горним сквозняком к ясному месяцу, скоро согнётся, зацепившись за него, в скобу, но не порвётся, – с запада на восток, мигая, пролетел. Гул отстаёт, надсадно догоняет.
Утих и гул.
Где-то лисята звонко звягают. В кемской низине, спрятанной туманом, неведомое существо бубнит уныло и однообразно: «Уп-уп, уп-уп».
– Заело.
– Ну.
И филин ухает, мышей пугая. Всё как обычно.
– Пешком, – говорю, – дойду.
– Да тут осталось-то, уж довезём! Ты чё?! Два поворота – и деревня! – не говорит, кричит Андрюха. – Хреновиной-то, парень, не страдай!
– Нет, – говорю. – Так мне, ребята, надо.
– Я с тобой, – говорит Маузер.
– Нет, – говорю. – Пойду один.
– А вдруг медведь!! – дуэтом вскинулись.
– Скажу ему, что вы тут рядом, вас позову – он испугается.
– Ага!
– Смешно… Так сколько ждать тебя?
– Не ждите.
– Ну, на дорожку.
– Нет, не буду.
– А мы, – говорит Андрюха, – малёхо примем. А, Витёк?
– Обязательно, дружище, – говорит Витёк. – Обязательно примем. И не малёхо, – шутит, – по чуть-чуть.
Обнялись за плечи. Лыбятся. Как объективам многочисленных фотоаппаратов, на них нацеленных. Просто красавцы в свете месяца. Блестят глазами и зубами, как голливудские актёры.
– Ваше дело, – говорю. – Ковбои. Я бы и вам, конечно, не советовал… Не день. Темно.
– Да ладно! – говорит Андрюха. – Помимо не нальём! В кабине свет…
– Я не об этом…
– Холодно чё-то, – говорит Маузер. – Иней вон на траве… В одной рубахе.
– Нормально, – говорит Андрюха. – Дёрнешь водки и согреешься. Да и в кабине-то тепло!
– А там что, водка?
– Не моча же!.. Ты чё, забыл?!
– Припоминаю. А спирт? – спрашивает Маузер.
– А спирт – на опохмелку, – говорит Андрюха.
– А мы не выпили его?
– Ты ж не принёс, только хвалился…
– Ну – на похмелку.
– Не прокиснет.
Залезли они в кабину. Дверцами за собой одновременно хлопнули. Смотрю, у Маузера и стакан уже в руке, а у Андрюхи – бутылка. Срывает он с неё зубами пробку. Смеясь, о чём-то говорят. Может, о том, что я «того маленечко»…
Пусть не «маленечко», а много.
Крикнул Маузеру:
– Витька, ты Бисмарка читал?!
Опустил стекло Маузер.
– Я не расслышал, – говорит. – Ты там о чём?
– Бисмарка, спрашиваю, читал?
– Немец?
– Немец, – говорю.
– Нет, не читал, – говорит Маузер, поднимая стекло. – У тебя всё?
– Всё.
– Шуруй. Дорогу знаешь, не заблудишься.
Помахал друзьям рукой – не до меня им, не ответили, не проводили даже взглядом, – пошёл я.
Чувствую… Не «клюшки». Как от меня душа моя взмывает.
Представляю.
Боже…
Сколько тут хожено-исхожено. В любое время года и суток. Во всякую погоду, в мороз, метель или грозу. Пару-то каблуков сточил о полотно дороги, подошвы валенок протёр. Сколько тут езжено-изъезжено. На мотоцикле и велосипеде, на попутках. Один раз даже прискакали вместе с Рыжим верхом на лошади, которую угнал он, Рыжий, специально для меня у каких-то кержаков, приехавших в Ялань к единоверцам. Он же, Рыжий, и вернул её, лошадь эту, под утро и привязал к столбу, где она стояла ещё вечером. Никто о краже, об «угоне», так и не узнал. Крепко, похоже, выпив медовухи, гость и хозяева уснули.
Одет легко я – зябнуть начал. Не без добра – зато трезвею окончательно.
Ускорил шаг. Не только для того, чтобы согреться, – вроде железный я – вперёд меня будто магнитом тянет.