Магнитом бы, а то… и не упрёшься, медью, свинцом… чем там ещё… не заслонишься.
Словно плотину в прошлом прорвало, воспоминания нахлынули. Честно сказать, не отступали. С ними живу и как-то договариваюсь, в ладу я с ними. Без них себя и не представлю, без них – я был бы и не я.
Но не обсессия, конечно. Ну йё, Андрюха бы сказал.
И вдруг из общего потока вынырнуло, всё остальное оттеснив, ясно, отчётливо предстало.
Солнечный жаркий день. Июнь, конец его, начало ли июля. Яр кемской, высокий и крутой, между Яланью и Черкассами. Так он и называется: Верхний Крутой. Есть, соответственно, и Нижний. Есть и Средний. Этот самый примечательный – с выходом скальника, почти отвесный. Сосновый, пряный бор. Пахнет удушливо багульником, терпко смолой. И – чем-то… как от оттаявшей после зимы и просыхающей земли – от тела. Тела желанного, любимого. Кемь далеко внизу, слепит с шумного и длинного переката острыми, как битое стекло, отблесками. Из «Спидолы», висящей на сухом обломке старого сука толстой реликтовой сосны, поёт испанский Рафаэль. «Пусть говорят». Томительно. Стоит Таня – ленивый ветерок качает прядь её волос возле виска – спиной к обрыву, в шаге от него. Тонкими и ловкими пальцами медленно, еле заметно шевеля при этом чуть припухшими, обветренными бледными губами, отщипывает у ромашки лепестки, глядя то на меня, то на ромашку. Лепестки не роняет на землю, а, зажимая, складывает их в ладони. Оторвала последний лепесток и говорит: «Не любит». Подставляет раскрытую ладонь ко рту, лепестки сдувает мне в лицо. Мне бы сказать: «Не верь какому-то цветку. Люблю». Не получается. «Я, – говорит всерьёз, не знаю, или в шутку, – сейчас назад ступлю. Одно движение, одно мгновение, и… – Пристально смотрит на меня. Зрачки расширились, узкие, в тонкую нить, лишь ободки оставив от зелёного. – …ты меня больше не увидишь. Или увидишь – неживую». А у меня мурашки по спине. Взял её за руку и, притянув к себе, крепко обнял. Как расставаясь. Или – встретившись. Ощущаю запястьями на её нагретых солнцем лопатках прилипшие к ним жёсткие крупинки песка и колкую сосновую хвоинку. Целую чёрствые, горячие губы и влажный, тревожный язык. А её пальцы – на моём уже затылке… Теряю волю и самообладание… Вверзаюсь в магму: Таня!
Таня.
И этот клёкот… как из недр; сразу из времени и из пространства.
И из чего-то, нам уж и вовсе неподвластного, о чём и речь не стоит заводить.
Всё, что с ней, с Таней, связано, уже подробно стало пробегать перед глазами, поочерёдно, не толкаясь. От первой встречи – на танцах в яланском клубе, где и яблоку негде было упасть, после восторженного просмотра радостной кинокомедии «Кавказская пленница», шедшей «по просьбе зрителей» потом ещё чуть не неделю, – до последней в фельдшерском пункте деревушки Масленниковой, что тоже тут неподалёку, по Кеми, где она, Таня, проходила практику, – когда я, отслужив, вернулся с флота. И от веснушек-точек на носу до пятнышка родимого с гречишное зерно на шее. И как она ко мне бежит, широко раскинув руки, и от меня уходит, не оглядываясь.
И каждый вдох, и каждый выдох… Как по-другому?
Побежал. Мог бы летать, и полетел бы.
Показались из-за поворота редкие тусклые огни – Черкассы. Поселение, основанное в середине семнадцатого столетия ранее сосланными «тишайшим» царём Алексеем Михайловичем в Елисейский острог черкесскими казаками, «черкашинами», от затянувшегося безделья да горького отсутствия «жёнок» запьянствовавшими там и, мало того, пустившимися, «чиня обиду» смирному коренному люду, в «разбой и воровство». После чего елисейский воевода Фёдор Угаров ради спокойствия в остроге и «посадил» их подальше от баловства «выше Большой Ялани, Сретенского острожка, на прикемской землице, угожей для пашни, с сенными покосами и с рыбной ловлей». И их потомки до сих пор здесь проживают – Бачуровы и Черкашины – с явно неистребимыми черкесскими чертами: «звёзды сияют во мраке их глаз», чёрных, «как у горной серны». Так и у Тани есть в родне Черкашины. Кровной, нет ли, я не спрашивал, она не уточняла. Деревня маленькая, и не странно: за три-то с лишним сотни лет все породнились. Но внешность не черкешенки у Тани, а славянки. Как, говорил уже, у Полы Раксы, актрисы польской. Они похожи – не мне, другому можно спутать. Жилых изб в Черкассах осталось мало. Не наберётся и десяток. Когда-то было дворов сорок. А то и больше. Ток зерновой, магазин и начальная школа. И тоже – были, нет теперь.
Смотреть печально. Ночь – особенно. Тоска такая, что под ложечкой сосёт.
Не отвернёшься, и смотрю – так близко…
К душе и к сердцу.
И в позвоночник, в тот впиталось. В корни волос.