Перелез в огородчик. Мелочь тут разная сидит. Не картошка. Картошка – в «большом» огороде. Без меня родителям выкапывать её придётся. Стыдно. И не останешься – там Один, он же – Во́тан…
Окно моё закрыто, не на крючок.
Подумал:
«Мама».
Влез в свою комнату. Разделся. Лёг.
Проговорил:
«Отец…»
И вижу:
Точит отец месяц. С удовольствием. Язык прикусив. Новый у него брусок точильный. Рога – особенно стараясь, тщательно правит. Отложив брусок, большим пальцем правой руки на острие проверяет – ответственно…
В пустое что-то провалился, бессловесное.
Не умер. Как мистер Уинстон Найлс Румфорд, никуда, скоропостижно дематериализовавшись, не переместился.
Там, где уснул, меня и разбудило солнце – в доме родительском, в своей постели, не в какой-нибудь параллельной вселенной, не на спутнике Плутона и не в чужом и тесном, как чёрная дыра, спальном мешке.
Маузер с Андрюхой, чуть лишь над Камнем, соснами и лиственницами, небо озарилось, но уже в понедельник, ночью ещё горячо попрощавшись со мной, на КамАЗе укатили в Елисейск. Оттуда – вместе, возможно, с Таней Чукрусаевой, моей возлюбленной когда-то, «бывшей», казалось, вечно, – Виктор улетел в Исленьск. В среду ему необходимо появиться на работе – «пообещал». Так же, наверное, и Тане. Он – хирург. Она – педиатр.
Вечером в воскресенье с Маузером и Андрюхой устроили отвальную. Умеренно. Не шумно. И без ралли-марафонов. До рассвета не сидели. В клуб не ходили. И – кто «как Галя» – я не выяснил. Но буду о ней думать – о загадочной и неизвестной, давшей мне от Гали важный знак.
Галина. Галя.
Сердце сжалось…
Сбегал на рыбалку: в воскресенье – на Бобровку, в понедельник – на Песчанку. На Кеми уже «был». Поймал небольшого, килограммов на пять, тайменя – отпустил. Наловил два капроновых кана хариусов, как говорят в Ялани, «харюзов». Крупных. Мама их засолит в большом жёлто-янтарном берёзовом туесе, проложив листом смородиновым, чесноком и укропом. Поедят зимой «в охотку» с отваренной «рассыпчатой» картошкой, о рыбаке доброе слово промолвят, а мне легко икнётся в Ленинграде.
Ох уж.
На воскресенье приехала к своим родителям Светка Шеффер, одноклассница. Работает она в кассе «Аэрофлота» в Елисейске. Пообещала мне на вторник оставить билет до Ленинграда через Исленьск, прямой тут только до Москвы.
Утром, но уже во вторник с тяжёлой, как свинец или уран, душой, растрёпанной, как огородное чучело от дождя и ветра, попрощался с отцом и мамой – она как убитая, он как обычно: пожал мне молча и некрепко руку, глянув скоренько в глаза, подался «новости смотреть» по телевизору, – на рейсовом, пыльном внутри и запылённом снаружи автобусе доехал до города.
Зашёл в агентство. Выкупил билет.
Предложила мне Светка угоститься портвейном. Увела в какой-то тесный закуток с небольшим столом и двумя стульями. «777», раскупоренный. Я уже на это и ни слова, но подумал: «Клюшки». Выпил стакан, но от второго отказался. Светка – «на работе», пробку только за меня понюхала. До крыльца агентства проводила.
Ну, мол, счастливого пути.
Спасибо.
И:
Приезжай.
Я:
Да. Куда ж я денусь?! Я же без вас умру…
Не умирай.
И без Ялани.
О. Мы без Ялани помрём вместе.
Замужем Светка. «За русским». Четверо детей. Две дочери, два сына. И «пятый, кто-то, на подходе».
Обнялись. Беременная. Рассмеялись.
Отправился на маршрутном автобусе в Авиапорт.
А всё собрал? – вдруг вспоминаю. Да вроде всё. И медовуху. Пятилитровую канистру. Для Ильи. Ничего дома не оставил?
Оставил.
Сердце. Или – душу.
Думаю:
Когда летел сюда из Ленинграда, ночь, как кусок парного мяса, выхватив у меня из рук, собака будто проглотила. Ну, ничего. Сейчас легко преодолею я пространство. Пусть не парсеки. И время вроде как оставлю в дураках. Поднимусь высоко-высоко, и пусть не до Луны, не до Плутона, не до «дома» Маленького принца, в небо из Исленьска в восемь часов вечера и приземлюсь почти во столько же благополучно в Пулково. Не квиты будем?
«Будем».
Дождался своего рейса. Прошёл регистрацию и досмотр на местной, елисейской, таможне. Свои, знакомые ребята, и с медовухой пропустили. Прошагал неторопно к самолёту. Як-40. Отметил: небольшой, но грациозный. Поднялся, надышавшись прежде полной грудью, по невысокому трапу.
Как неживой.
Живой же.
Сел в своё кресло, достал из рюкзака «Иностранку» с Фаулзом. Понял, что Фаулза читать сейчас не в состоянии. Сунул журнал обратно в рюкзак. Вынул «писательский» блокнот. Сначала вспомнил:
У Катаева в «Кубике»:
«Не повесть, не роман, не очерк, не путевые заметки, а просто соло на фаготе с оркестром – так и передайте».