— Ой, Мария, подожди, сейчас вытрем ребят, уложим их в постель и почитаем.
Елена взяла газету, бросила быстрый взгляд на черную бороду комиссара, на его внимательные крупные серо-голубые глаза, посмотрела, как старушка укладывает детей в постель, села поудобнее.
— Читай, не томи душу! — на вытерпела Валя и слегка толкнула ее под локоть.
— Все читать? — спросила Елена. — От корки до корки?
— Ну конечно, — сказала Валя.
Елена начала с заголовка:
— «Беларуская газэта», № 73, субота 25-га верасня 1943 года».
— Ты что, Галя, терзать нас подрядилась? — сказала Валя. — Читай, что про Кубе пишут…
— Сами сказали от корки, — вздохнула Мазаник и начала медленно, с ударениями и расстановкой читать набранные крупным шрифтом через всю первую полосу слова:
— «ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР ГАУЛЕЙТЕР ВИЛЬГЕЛЬМ КУБЕ ПОГИБ ОТ ПОДЛОЙ РУКИ УБИЙЦЫ»,
Чуть передохнув, бросив светившийся радостью взгляд на Осипову и Хатагова, четко выговаривая каждое слово, Мазаник продолжала:
— «ОФИЦИАЛЬНО СООБЩАЕТСЯ: 22 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОДА… СЕГОДНЯ НОЧЬЮ… УБИТ ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР БЕЛОРУССИИ, ГАУЛЕЙТЕР КУБЕ… ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР В МИНСКЕ, РУКОВОДИТЕЛЬ ГЛАВНОГО ОТДЕЛА БАУЭР, ОБЕРДИНСТЛЕЙТЕР, РУКОВОДИТЕЛЬ ССИ ПОЛИЦИИ В БЕЛОРУССИИ ФОН ГОТБЕРГ.
ГРУППЕНФЮРЕР, ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ПОЛИЦИИ».
И дальше таким же крупным шрифтом на первой полосе некрологи о фон Кубе от так называемого «комитета доверия», то есть от помощников палача В. Ивановского и Ю. Сабалевского, от штаба и шефа СБМ, от нациста Вурстера и других.
Словом, весь номер этой газеты был посвящен покойному гаулейтеру, казнь которого потрясла не только всех оккупантов, но и самого фюрера в его фашистском логове, именовавшемся Ставкой.
— «…ВТОРОЙ ПОСЛЕ ГЕББЕЛЬСА ОРАТОР И ПРОПАГАНДИСТ НОВОГО ПОРЯДКА, — ЧИТАЛА ДАЛЬШЕ МАЗАНИК, — …ПРАВАЯ РУКА ГИТЛЕРА…»
Когда Галя кончила читать, Хатагов сказал:
— В судьбе Кубе они предчувствуют судьбу всех гаулейтеров. Такая же участь ждет и самого Гитлера.
— Я готова и под Гитлера мину подложить, — сказала Елена Мазаник.
— Нет, — ответил Хатагов. — Сейчас за тобой и за Марией фашисты начали охотиться, как матерые хищники.
— Дядя Ваня, — проговорила Елена. — Между прочим, полагалось бы и нам справить свои, партизанские, поминки по Кубе.
— Галя, — весело произнес Хатагов. — Ты самый золотой человек на свете. Будут поминки! Я даже готов на них лезгинку сплясать!
Когда Хатагов вышел из землянки, он хотел кликнуть Ивана Плешкова и Грищенко. Но их не оказалось на месте.
— Где Плешков? — спросил он дежурного охранника.
— В красном уголке, товарищ комиссар, он политчас проводит.
Хатагов подошел к блиндажу, где обычно проводились политзанятия, собрания, боевые летучки. Бойцы посторонились у входа, давая ему дорогу, но он сказал, что послушает здесь.
Иван Плешков, развесив им самим нарисованную карту боевых действий, рассказывал о разгроме немцев на Орловско-Курской дуге, о наступлении Красной Армии по всему фронту.
Когда он закончил беседу и спросил, все ли он ясно рассказал, партизаны поблагодарили его за толковую лекцию, а Макар сказал:
— Ты, Иван, все понятно разъяснил, из тебя оратор первый сорт, но про фон Кубе нам толком скажи, — кто его угрохал?
— Я, хлопцы, про него не больше вашего знаю, — с лукавинкой отвечал Плешков, — кокнули его — и концы, чего ж тут резину тянуть.
— Тебе больше нашего положено знать, — не унимался Макар, — на то тебя и агитатором сделали, и к комиссару ты ближе стоишь.
Хатагов понял, что надо выручать Плешкова, и попросил слова.
— Вот, товарищи, — сказал он, — у меня в руках фашистская газета. Я только что ее получил. Что же пишут в ней фашисты? Вот послушайте.
В наступившей тишине звучал голос комиссара.
— Из этого ясно, товарищи, — продолжал Хатагов, — какой птице голову свернули.
— Ясно, — послышались голоса, — но интересно — кто?
— Скажу вам по правде, — отвечал спокойно Хатагов, — этого палача казнили мы с вами. Понимаете — мы!
— Вот это точно, — отозвался Иван Плешков, обращаясь к Макару, — и ты, Макар, и я, и Трошков, словом, все мы.
— А придет время, товарищи, — продолжал Хатагов, — и мы прочтем в наших газетах имена героев.
Ответ Хатагова, может быть, и не полностью исчерпывал любознательность Макара, но сознание того, что и он, и его друзья причастны к этому подвигу, вполне его удовлетворяло.