— Товарищи, поздравляю! Молодцы!
Потом он повернулся к помощнику и, вытирая рукой пот с раскрасневшегося лица, сказал:
— А ты не верил в доброту Авсати!
— Теперь верю, — отшутился Егоров. — Если бы еще всплыть и прихватить с собой пленных для «вещественного» доказательства.
— Я и сам не прочь. Только можно легко погубить себя. Так что победа победой, а надо уходить, фриц отбомбился. Скоро могут появиться катера. Уйти глубже и — на базу. Благо, есть с чем туда идти.
«На базу. Возвращаемся на базу!» В море без торпед больше нечего делать экипажу.
Командир зашел в свою маленькую каюту, снял пилотку, вытер ею пот со лба, снял мокрый от пота китель и тельняшку, вытерся полотенцем.
После большого физического и нервного напряжения Астана охватывала сладкая дрема. Он прилег на диван. «Да, сегодня мы, кажется, неплохо помогли защитникам Севастополя. Интересно бы точно знать, сколько тонн оружия и боеприпасов не дошло до фашистов?» — засыпая, думал Астан.
В дверь постучали.
— Товарищ командир, обед готов, — доложил кок и подал стакан черного кофе. — Вот пока выпейте с устатка.
— Подать команде обед с вином, — распорядился Кесаев, — а я пока, кроме кофе, ничего не хочу.
Кофе сделал свое дело — сон у Кесаева прошел, и он мирно отдыхал. У него было то самое состояние, которое приходит к человеку после важного, трудного, но удачно выполненного задания. Он был в прекрасном расположении духа и искренне обрадовался, когда после легкого стука в дверь к нему вошел штурман Демин. Лейтенант, видимо, уже пообедал и теперь явился к Кесаеву поговорить-побеседовать.
— Астан Николаевич, — обратился он к Кесаеву, — теперь, мне кажется, самое подходящее время настало выполнить свое обещание. Помните?
— Если откровенно — забыл, — ответил командир.
— Ничего, я напомню, — сказал Демин. — О детстве своем обещали рассказать.
— А-а, вот вы о чем. Помню, как же. С удовольствием расскажу. Ну, а все же, как думаешь, здорово мы угостили фрицев?
— Не то что здорово, товарищ капитан-лейтенант, а самым преотличным образом: бац! — и ваших нет. Экипаж оживился, прекрасно настроен, готов снова к атаке. Вас, Астан Николаевич, героем все считают.
— На «Малютке» у нас все орлы. А впереди — много еще горячих дел. Ну, а пока пойдем назад, в мои детские годы. Только давай договоримся: надоест слушать или спать захочешь — сразу скажи.
— Согласен, командир. Но, знаете, сегодня, думаю, хлопцы долго еще не заснут. День-то какой!
— Вернулись жители села в свое родное Христиановское, — проговорил задумчиво Астан, — ни одного целого дома нет, все сожжено, всюду пепелища, запах гари, только трубы стоят, как опаленные молнией стволы деревьев. Казалось, ничто не вдохнет в эти мертвые развалины жизнь.
И все же люди взялись за работу. Как весна несет с собой радость и красоту, оживляя природу, так принес с собою возрождение и надежду освобожденный народ. Сельский Совет помогал людям материалами, инструментами, нашлись славные мастера-строители, и в Христиановском быстро начали расти дома.
«Дом, имущество — все это дело наживное, — говорил мой отец, — главное, что у нас теперь своя советская власть, свобода, новая жизнь. Всю землю украсим, самыми счастливыми людьми будем».
Года через два село Христиановское трудно было узнать. Дворов стало больше, чем было. И люди зажили лучше, зазвенели над горами родные песни свободы.
Так шло время, я подрастал, уже совсем большим мальчиком стал. Любил петь, и получалось неплохо, услышал как-то дядя Карамурза свою любимую песню— я ее здорово пел, — подождал, пока закончу, потом подозвал меня и спросил:
«Где ты так хорошо петь выучился?»
«От вас, дядя Карамурза, я и на гармошке научился играть. Точно!» — ответил я тогда.
«Ого, — сказал дядя, — да ты настоящий артист. Придется гармонь покупать. Сказал, — значит, куплю».
Ну я, конечно, обрадовался, мне к тому времени девять лет исполнилось. Я носил деревянный маузер, который сам смастерил, кинжал и штык. А новую буденовку, подаренную мне дядей Карамурзой, я не снимал с головы целыми днями. У дяди Карамурзы был прекрасный скакун по кличке Тумуг — быстрый, и я втайне от всех присматривал за ним. Поил, чистил его стойло, гладил и мечтал когда-нибудь проскакать на нем по улицам села, чтобы и сама Мерет видела, какой я джигит… Мерет… Мечтал я проскакать на дядюшкином коне и даже высказал свое такое желание. Карамурза шепнул мне на ухо: «Вот подрастешь — тогда», и стал я ждать этого «тогда» со дня на день. Мама не разрешала мне близко подходить к лошадям, и у нас с дядей эти дела решались втайне. Бывало, поманит пальцем, посадит к себе на колени, шепнет: «Напоил?» Я кивну. «Почистил?» Опять кивну. «Ну, возьми кусочек сахару, дай ему, только сахар-то на ладонь положи». Какой умный конь был. Сахар снимет с ладони губами, а потом еще и мордой кивнет, вро-де спасибо говорит. Умный конь. «Славный джигит у нас растет, — услышал я однажды слова Карамурзы, когда тот с матерью моей говорил. — Коня и оружие любит, молодец». Потом он спрашивал у матери: «Одного не пойму, откуда у него такая страсть к музыке? Скажешь про гармонь — слезы на глазах проступают. Придется ему купить эту штуку, пусть попробует, — может, станет играть не хуже Мерет». Как только я услышал эти слова, на душе так повеселело, что я выбежал на улицу и долго не мог успокоиться. Я забросил свой маузер, и штык, и кинжал. И ходил смотреть на танцы да слушать, как играет на гармонике Мерет. Старшие в семье никак не могли понять, что со мной стряслось, потому что игра на гармонике у нас считалась не «мужским» делом. В селе на гармонике играли женщины, это спокон веков так: мужчине— конь, кинжал, поход, охота, женщине — игра на гармони.