19 ноября началось наступление наших войск под Сталинградом.
О тех боевых днях солдаты-кавказцы сложили песню:
Габати идет на Запад
Фашистский ас Гейнц Клюге был сбит над Орджоникидзе и упал недалеко от западной окраины Гизели. При падении самолет взорвался, и из него вывалился сундук, наполненный орденами, которые предназначались для вручения солдатам и офицерам «за взятие Владикавказа».
Узнав о сбитом самолете и содержимом сундука, капитан-лейтенант Булычев разбудил Тахохова.
— Вставай, Габати, едем в Гизель и — дальше!
— Эх, и сон я видел, — счастливо потягивался Тахохов. — Кончилась будто война, и на площади расставили длинные столы… Съехались гости — все, как один, мои друзья. И Хотулев был, и Курбатов с «Крейсера», и Коля Громов, все живые сидят, будто их не убило… И ты там был, Бета, был, генерал Плиев Исса пожаловал… Празднуем мы победу. День пьем, два дня гуляем и пьем, три дня пируем… А жена моя, Чаба, значит, такая интересная, какой была она тридцать лет тому назад…
Капитан-лейтенант торопился, по не утерпел и все же записал в блокноте: «12 ноября. Сон Габати. «День пьем, два дня гуляем и пьем».
— Сбудется твой сон, — пообещал Булычев. — И Курбатов, и Коля Громов, и Рафик Хуцишвили придут на твой праздник. Народ вспомнит, скажет доброе слово о погибших героях, которые отдали за нашу победу самое дорогое — жизнь…
— Ты очень хорошо сказал, Николай. Как осетин, сказал… Если бы еще жена моя, Чаба, стала такой, какой она была тридцать лет тому назад…
По ухабистой дороге подпрыгивал «виллис». Из Гизели за километр несло гарью. Над селом клубилось облако черного дыма. Даже перед гибелью фашистское отродье не изменило своей привычке — поджигать дома.
Габати не узнавал Гизельскую дорогу. Была опа раньше прямая, с небольшим изгибом на север, а теперь петляет змеей, и приходится объезжать уйму всяких разбитых танков, горелых машин, бронетранспортеров, тягачей и орудий… У кювета — справа и слева — горы трофейных мотоциклов и велосипедов…
Между двумя притоками Гизельдона Габати увидел большую колонну низких танков с длинными пушками. На башнях — желтые прямоугольники с какими-то черными пятнами посередине. Тахохов присмотрелся.
— Товарищ капитан! Что за собаки там нарисованы?
— Это пантеры, — объяснил Булычев. — Появились у немцев еще «королевские тигры»… Говорят, сильные танки…
— Так не получается, начинают зверем пугать… Тьфу, проклятые!
Машина забуксовала на пригорке, Булычев и Тахохов спрыгнули в вязкую грязь.
Недалеко от черной воронки, казалось, сидел, согнувшись, молоденький немецкий солдат. Мокрые белокурые волосы слиплись на белом лбу. Солдат мертво смотрел одним глазом в небо.
— Совсем еще дитё…. — угрюмо сказал Габати и первый раз в жизни не обрадовался гибели врага. — Бросят его, как собаку, в яму, лопаты сровняют землю — ни креста, пи кола, и никто в мире не разыщет эту безвестную могилу…
Раздумья Тахохова были прерваны капитан-лейтенантом:
— Что дитё — это верно. Только и его мы не просили на нашу землю…
Дорога круто повернула на север, и «виллис» въехал в Гизель. Машину пришлось поставить в ближайшем свободном дворе — все улицы были запружены разбитыми пушками, автомобилями, двуколками, артиллерийскими фурами, имуществом связи. На разрушенных стенах многих домов и сараев предостерегающие надписи: «Мины!»
Возвращались беженцы, жившие в лесах, в низких сырых землянках и шалашах Кобанского ущелья. Лица бледные, изнуренные… Возбужденные возгласы, слезы радости и слезы печали…
У закопченной печи причитает старая женщина в черном платке:
— Горе мне! Гнездышко мое!.. Где стены? Одна печь осталась. Горе вам, детки солдатские — внуки мои. Где вы будете жить?.. О, горе нам, горе!..
Два старика в ветхих полушубках подходят к женщине, успокаивают, ведут ее с внуками в свой чудом уцелевший от разрушения сарай. Причитания постепенно затихают…