Пламя снова на какое-то время умолкло, и я уловил глубокую ностальгическую печаль в его разуме. Казалось, оно совершенно забыло о моем существовании. Мне не хотелось беспокоить его; но огонь угасал, а я страстно желал вернуться к обсуждаемому вопросу.
— Вы только что упомянули о ваших собратьях на других планетах. Как им там жилось? — спросил я.
— Сначала — почти так же, как нам. В силу схожести наших условий и наших одинаково «урезанных» умственных способностей, поддерживать с ними контакт нам было гораздо легче, нежели с солнечной популяцией. И все же в одном отношении их участь отличалась от нашей. Люди — единственная разумная раса, произведенная какой-либо из планет. Когда они вышли на уровень экстенсивного использования огня, мы, земные язычки пламени, извлекли из этого огромную пользу. Наша популяция увеличилась, и мы достигли подлинного культурного прогресса, главным образом через изучение человеческого разума и поведения. Наши сородичи на других планетах не имели такой возможности. Когда их миры охладились, они либо уснули, либо были намертво скованы подземной лавой. За исключением редких случайных событий, вроде вулканического извержения, когда у некоторых, безусловно, на какое-то время прояснялось сознание, они так и остаются в плену сна; целые популяции «спящих красавиц», ожидающих поцелуя принца. Возможно, когда-нибудь мы, более удачливые, сумеем им помочь — но не без вашей помощи.
Пламя теперь нуждалось в горючем, поэтому я вывалил в камин все, что оставалось в ящике, осторожно восстанавливая прежнюю конструкцию над центральным просветом и оставляя отверстие, через которое можно было видеть живое пламя. Занимаясь этим, я сказал:
— Все, что вы мне рассказали, — чрезвычайно интересно, и я с удовольствием слушал бы вас всю ночь. Но огонь скоро окончательно погаснет, а угля у нас больше нет. Разумеется, я надеюсь, что обязательно наступит такое время, когда человечество сможет помочь пламенной расе осуществить эту великую спасательную операцию, но, судя по всему, это случится еще в весьма отдаленной перспективе. Пока же, быть может, вам лучше открыть мне, чего именно вы хотите от меня, чтобы я мог обдумать это завтра и выработать какой-нибудь план действий, пока буду бродить по холмам?
Ответ был таким, что лишь усилил и так уже постепенно нараставшее во мне беспокойство. С тех пор как пламя начало говорить со мной непосредственно по-английски, я лишился возможности улавливать его невыраженные мысли, которые прежде буквально втекали в мой разум. Была ли эта недоступность неизбежным следствием достижения им более высокого уровня сознания в общении с расовым разумом или же просто умышленной сдержанностью с его стороны? Уж не прятало ли оно мысли, которыми не желало со мною делиться?
Его ответ на мой запрос относительно того, чем именно я могу быть ему полезен, только укрепил меня в моих подозрениях.
— Нет! — сказало пламя. — На столь ранней стадии, как я уже успел понять, мои откровения касательно того, как именно вы можете помочь нашему роду, могут стать для меня фатальными. Сначала между нами должно установиться полное доверие. Мне нужно дать вам неопровержимое доказательство того, что те вещи, которые вы считаете самыми важными и замечательными, и для моего вида, несмотря на все наши различия, тоже важны и замечательны.
Я возразил, что оно уже заручилось моим доверием, но пламя стояло на своем.
— Нет! — сказало оно. — Вы мне симпатичны, но я еще не завоевал ваше сердце настолько, чтобы можно было заявить с уверенностью: да, он готов биться за наше дело, как за свое собственное!
Я заверил его, что хотя многим из нас, вероятно, и была бы неприятна мысль о том, что на одной с нами планете существует какая-то другая, разумная, но совершенно отличная от нас раса, те, кто взял бы на себя труд серьезно поразмыслить над природой сознания, несомненно, ощутили бы исключительно родство со всеми существами, сознающими себя личностями. Я зашел так далеко, что заявил: уж по крайней мере мы, телепаты, сделаем все возможное, чтобы помочь разумным язычкам пламени в их нынешнем горе.