Королева сделала новую паузу. Глаза Бетти искали мои, но я как мог отводил взгляд. Госпожа Кавамура, решив отвлечься, разглядывала через окно какую-то птичку. Ее муж, судя по всему, прикидывал, не оскорбит ли он ее величество, если присядет.
— О, мужчины и женщины Европы! — продолжал королевский голос. — Всех нас ждет величайшая и суровейшая из войн. С небес прольются огонь и яд. Миллионы погибнут. Но, европейцы, пусть те, что умрут, умрут славя меченосного Христа, чью правду мы защищаем. Пусть те, что выживут, живут с ненавистью к желтым народам до тех пор, пока побережья Европы не очистятся от этих узкоглазых восточных торгашей, которые высасывают и безрассудно растрачивают природное богатство нашего континента, которые ослабляют исконную крепость наших тел, приучая нас к своей спокойной, вялотекущей жизни; которые ослабляют силу наших душ, утверждая, что наша святая Церковь построена на лжи, и что наш Христос, как их собственный Будда, ценил мягкость превыше силы духа. Они дали нам опиум. Они искушали совокупляющихся любовников непристойными знаниями, дабы предотвратить священное бремя материнства и сократить тем самым нашу численность. Женщины Европы, учтите: в Японии мужчины настолько не ценят добродетель, что мужья предлагают своих жен на ночь каждому гостю. А какие там жены, женщины — изрисованные, бесстыдно выставляющие напоказ свою желтую грудь и…
Я встал и выключил радио.
— Том, Том! — вскричала Бетти, вцепившись мне в руку. — Что ты делаешь? Это же ее величество! Если кто-то узнает, что ты отключил ее…
И тут меня охватил безудержный смех. Госпожа Кавамура улыбнулась — улыбкой недоуменной и сдержанной. Туманы и неуместные очертания поплыли у меня перед глазами. Все еще смеясь, я очнулся в моем «другом мире». Я сидел в набитом конским волосом кресле у камина, в гостиной моего съемной квартиры. Моя хозяйка, убиравшая мой воскресный обед, тоже смеялась, судя по всему, над тем, что я только что сказал или сделал, так как она заметила:
— Ну и чудак же вы!
У открытого окна трепетали кружевные занавески. В саду, на веревке, раскачивались мой купальный костюм и полотенце.
Олаф Стэплдон
Взбунтовавшиеся руки
Сэр Джеймс приготовился написать судьбоносное письмо. Вывел дату и начало: «Дорогой советник Сондерсон». И тут рука его застыла в воздухе. Последующие слова уже сформировались в мозгу, но рука отказывалась двигаться. Ручка выпала из ослабших пальцев и откатилась в сторону. Он попытался поднять ее, но правая рука не слушалась.
Изумленный и встревоженный, он, однако же, ощутил — и быстро подавил — проблеск веселья: написание письма откладывалось. Он встал из-за стола. Рука плетью висела сбоку, болтаясь, словно шея только что убитой птицы. С некоторым беспокойством он проверил остальные конечности: все они функционировали нормально. Но правой рукой он теперь мог пошевелить не больше, чем сдвинуть гору. Он пересек комнату и рухнул в мягкое кресло. Парализованная рука раскачивалась перед ним, поэтому он грузно сел прямо на ее кисть. Ослабшая конечность не отозвалась ни болью, ни каким-либо другим ощущением.
Сэр Джеймс Пауэр был успешным и уважаемым гражданином. Нынешнего своего положения он достиг за счет упорного труда и расчетливого ума. Управляющий директор и главный акционер большого магазина в крупном провинциальном городе, он гордился не только эффективностью своего бизнеса, но и своим обращением со служащими. Они имели все, чего только могли желать: хорошие условия, хорошую зарплату, систему участия в прибылях, качественный уход в случае болезни. Конечно, он ожидал от них добросовестной работы, четкого исполнения его предписаний и такой же преданности фирме, какую сам всегда демонстрировал. Он неустанно внушал им, что они государственные служащие, а не просто работники частной фирмы. Однако его увещевания не приносили того эффекта, на который он рассчитывал. Лишь очень немногие из персонала действительно отвечали преданностью, да и то скорее не из-за лояльности фирме и ее социальной функции, а вследствие личного к нему уважения. Но остальные, фактически большинство, похоже, цинично заботились о собственных интересах, судя по всему, полагая, что на самом деле общественное благоденствие заботит его не больше, чем их самих. В его призывах они усматривали обычные хитрости сурового начальника, преследующего меркантильные цели. Лишь нескольким работникам (по его ощущениям) хватало воображения, чтобы понять: весь его упорный труд мотивирован служением обществу. Еще меньше они понимали, что он печется об их собственном благосостоянии, словно все они его дети.