Он стоял возле окна, спиной к нему. В этот момент левая рука неловко потянулась назад, к занавеске, и отдернула ее. Он повернулся и посмотрел в темноту. На противоположной стороне улицы, между верхушками двух огромных зданий делового назначения, виднелись клочок неба и одна яркая звезда. Левая рука — ладонь внизу, пальцы широко расставлены — медленно вытянулась по направлению к темноте и звезде. Несколько секунд рука оставалась неподвижной, потом медленно упала к левому боку. Неправильно понять этот жест было просто невозможно: он выражал приветствие, подчинение чужой воле, мир.
Добрых полминуты сэр Джеймс пристально смотрел в тишине на звезду. Как и другие, он принимал громадность и мистерию вселенной, но, на уровне эмоций, восставал против нее. За эти полминуты он испытал то, что определенно не мог описать адекватно.
— Небеса возвещают… — прошептал он, но внезапно ощутил неполноценность человеческого языка и потому не закончил цитату[12]. — Красота, мистерия, любовь… и ужас! И все, все это следует принимать — принимать с радостью, всем сердцем!
Но не успел он это изречь, как уже испугался. Уж не сходит ли он с ума? И ужас тоже следует принимать? Теперь звезда стала исключительно символом животной силы и бездумной необъятности материальной вселенной. Ему показалось, что в подобной вселенной нет места для божественной любви. Его вера разрушилась, и он остался с категорическим отрицанием и ненавистью. В порыве самоутверждения он сжал правый кулак и погрозил им звезде. И туг же левая рука поднялась и нежно погладила вскинутый кулак, будто успокаивая, и гладила до тех пор, пока он не опустился, смиренный.
К нему вернулся покой; покой, не поддающийся пониманию, поскольку ему представлялось иррациональным, что осознание этой огромности и тайны с одной стороны и неадекватности его собственной веры с другой не способно возбудить в нем иные эмоции, кроме ужаса. Интерпретировав этот странный опыт как еще один трюк Сатаны, он резко вытянул правую руку вперед и задернул занавеску, загородив тьму. Затем снова вернулся за стол и закрыл лицо руками для очередной молитвы. Но молитва не шла. Те слова, что приходили в голову, едва ли могли выразить мрачное смятение разума.
Вскоре, несмотря на то, что глаза его все еще были закрыты в попытке помолиться, он осознал, что левая рука уже закрывает лицо. Он открыл глаза и увидел, что рука ощупывает стол. Как только ей помогло зрение, она схватила листок бумаги и карандаш и начала писать — почти неразборчиво, так как сэр Джеймс практически так и не научился писать левой рукой. К тому же, листок постоянно сдвигался, поскольку он не придерживал его другой рукой. Горя желанием узнать, что же написала левая рука, он опустил руку правую и прижал ею листок.
Левая рука написала:
«Вот бы я мог пробудиться окончательно и контролировать все мое тело так, как я сейчас контролирую мою левую руку! Вот бы я мог всегда быть собой трезвомыслящим, а не той тупоумной и бесчувственной частью меня, которая считает себя мной настоящим и обычно контролирует все мое тело! Теперь я прозрел. Но этот другой я, этот бедный, слепой, заблудший я никогда ничего не видит ясно и отчетливо, несмотря на весь его практичный «реализм». Сейчас вся моя прошлая карьера видится мошенничеством, притворством, безудержным своекорыстием под личиной благородных мотивов. Хотя нет, не только своекорыстием. Нет! Полагаю, я на самом деле желал стоять за свободу и братство, но забота о собственной репутации всегда сказывалась на моем поведении не лучшим образом. Потому-то я и не смог заставить себя написать то письмо. Отчасти я хотел это сделать но худшая, дурная часть меня всегда следила за тем, чтобы я этого не сделал. А потом еще Милдред! Здравомыслящая, очаровательная, верная Милдред! Только когда я бываю собой настоящим, я осмеливаюсь признавать, что люблю ее, и тогда только моя левая рука может неуклюже сказать ей об этом. Лишь одна Милдред может спасти меня от меня самого и оправдать в глазах Бога. И, однако же, в состоянии отупения я чувствую свое превосходство над ней и настраиваю себя против нее! Я, напыщенный, гнусный и бесчувственный осел, чувствую, что стою выше Милдред Смит! А потом еще Часовня! О Боже, Часовня! В душе я несомненно верен ей, просто потому, что знаю: она действительно, в своем архаическом символизме, лелеет и хранит Любовь, которая и впрямь в некоем мрачном смысле божественна. Но вся эта мифология и мое собственное неисправимое самомнение уводят меня в сторону. Я должен, должен бодрствовать. Я должен отличать подлинный дух, скрытый где-то в Часовне (но гораздо ярче сияющий в Милдред), от всех его жалких имитаций, встречающихся в Часовне, в мой собственной жизни, в прогнившем обществе, которым я помогаю управлять. Я никогда не напишу письмо, пока не приручу необузданную, незрелую часть себя; а этого я не сделаю до тех пор, пока не пробужусь полностью и навсегда, как сейчас пробудился на время. Но мне предстоит сделать нечто большее, чем написать письмо, а потом эгоистично защитить себя от вызванных им последствий. Я должен присоединиться к притесняемым и сражаться на их стороне. Я должен изменить весь характер и структуру моего бизнеса. Я должен принести в Часовню новый дух или же покинуть ее. И я должен иметь мужество жениться на женщине, которую люблю».