Олаф Стэплдон
Дорога в медпункт
В Бельгии, в два часа ночи, водитель санитарной машины вылез из-за баранки и широко зевнул. Дождь шел не переставая уже целые сутки, и кругом было очень влажно. Но вот наконец западный ветер начал победоносно преследовать тучи, наслаивая их хаотичные компании одну на другую. Внезапно засветила луна. Белые разрушенные дома с одной стороны улицы, жмущиеся, словно овцы, друг к дружке, смотрели в направлении востока и осветительных снарядов. Темные разрушенные дома с противоположной стороны вырисовывались на фоне неба силуэтами разбитых стен и балок. Какое-то время водитель просто стоял наблюдая: он начал вздыхать, но успешно перевел вздох в новый зевок и вернулся к машине, чтобы подготовить ее для приема двух лежачих больных. Затем он пересек то, что когда-то было детской площадкой, направляясь к медпункту, некогда — школьному подвалу. До чего же медленно сегодня выносят раненых! Он осмотрел новую дыру, образовавшуюся там, где снаряд прошел через здание. Постоял рядом с грудой обломков, глядя на луну. Прямо над головой проплывало тяжелое белое, вертикального развития, облако. Он смотрел вверх, на его края, словно стоял у подножия некой нелепой воздушной пизанской башни, бесконечно долго падающей на него через явно столь же глубокое, что и вселенная, небо. Луна взирала на него взглядом столь выразительным, будто отчаянно пыталась сообщить какую-то хорошую новость. На миг он замер, очарованный этой внезапной красотой, но потом опомнился и адресовал луне сдержанный зевок.
Вынесли раненых; стонущего и безмолвного; лицо первого было искажено судорогой и наполовину прикрыто пледами, лицо второго — полностью замотано белыми бинтами. Носилки быстро поместили в салон, водитель и санитар-носильщик заняли свои места, и старенький автобус потащился по улице.
Стоны первого прекращались, лишь когда автомобиль, угодив на очередной ухаб, превращал их в крики. Второй лежал тихо. «Тыловая крыса, вот я кто, — размышлял водитель. — Что еще должны обо мне думать эти парни?» Стонущий был старым священником, для которого война являлась неуместной, последней главой к жизни, состоявшей из сбора урожая и воспроизведения потомства. Она была нелогичной, но он не жаловался. Не будучи человеком отважным, он никогда не уклонялся от того, чего от него ожидали. Теперь он лежал, погруженный в свою боль, и молил о конце поездки, или же о том, чтобы затеряться среди абсурдных видений посевных полей, скота и разрывающихся снарядов, но снова и снова обнаруживал себя в огненной печи страданий. Второй лежал тихо; никто не знал, где витает его душа, над землей или же высоко в небе. «До чего же скверная это игра! — думал водитель. — Почему я давным-давно не записался на службу?» Он не исповедовал антивоенные принципы и питал отвращение к тем, кто заявляли, что они пацифисты. Война, возможно, была ужасной ошибкой, но его друзья-солдаты в Галлиполи и Фландерсе умирали с честью. Многие отличались на полях сражений. Уж лучше совершить ошибку и страдать вместе с соратниками, чем быть хлыщом-одиночкой. Для него война не являлась научной ненавистью; это была любовь, сошедшая с ума. Англия нуждалась в нем, и Англия представлялась чем-то гораздо более близким, чем Бог. К тому же, кто сказал, что воевать — неправильно? Самое лучшее достигается в сражениях, да и Бог победил Сатану. Будь Бог пацифистом, они б имели сейчас Потерянный Рай!
Так размышлял шофер, ведя машину по залитым лунным светом широким улицам. У госпиталя автомобиль разгрузили, и на его глазах раненых занесли внутрь, где они присоединились к десяткам таких же, как они сами.
Теперь, в первых лучах зари, водитель спешил обратно. На востоке сверкало розовато-красное зарево, словно никакого зла никогда и не выходило из того квартала, словно ненависти никогда и не было в этом мире. В этот волшебный край он и ехал, переполняемый утренней радостью. Но приятный вид окрестностей не поколебал его решимости. Несомненно, несомненно, он должен записаться на службу и отдать жизнь вместе с друзьями. Красный Крест — крест недостаточно тяжелый для такого, как он. Заря поглотило то, что оставалось от ночи, и теперь все небо было в огне. Он должен стать солдатом, должен. Кто он такой, чтобы судить, когда столько более достойных мужчин без колебаний уходят на войну? Его квакеры-родители, конечно, сильно огорчатся, но он просто обязан это сделать. Ему и самому было нерадостно от мысли о родительской печали. В конце концов, война — действительно отвратительная штука. Фактически, его решимость уже начинала превращаться в разочарованность. Некий тайный голос говорил: «Ты будешь сражаться только потому, что тебе стыдно не сражаться. Ты будешь сражаться за свой собственный душевный покой, не за победу, не за правое дело. Тебе не обрести даже того душевного покоя, который ты ищешь». Ослепительное солнце выглянуло из-за восточной облачной гряды, и деревья, поля, сверкающий канал, казалось, вдруг засмеялись, столь яркими они внезапно стали. «О Боже, вот это мир!» — громко воскликнул водитель, прогрохотав мимо. Солнце и сельский ландшафт, вне всякого сомнения, вторили тайному голосу, которым он позволил себе их озаботить.