Свободной оставалась только шея.
Ой, сглазил…
Кто-то или что-то мягкое ударило его под коленки, и если бы не прочные, словно железные, растяжки, не позволявшие ему и шевельнуться, он бы свалился в траву, скрывавшую, как мины, перестоявшие склизкие грибы.
Но это что-то не отступало и не сдавалось: оно возилось у него под ногами, пинаясь и брыкаясь что было сил, и несколько раз весьма чувствительно угодило прямо по косточке на правой ноге.
– Дионисий?.. – попробовал еще раз Граненыч, и звук, вырвавшийся из его сжатого страхом и неторопливой, но эффективной удавкой, горла был настолько слабым и сиплым, что не разбудил бы даже спящего зайца. – Дионисий!!!..
– Ба…буш… ка… – едва слышно донеслось откуда-то из района его правого колена то ли агонизирующее шипение, то ли предсмертный сип.[4]
И через долгую, как столетие, секунду снова:
– Ба…буш…ка!..
Тьма как будто прислушалась, стала осязаемой, настороженной, сонно-недовольной.
– Ба-буш-ка!!!.. – прохрипел хозяин библиотеки, кашляя и задыхаясь. – Это я… Дио… то есть, Непруха!.. Помоги мне!.. нам!.. Скорее!.. Ба!!!..
Темнота на мгновение замерла, потом недоверчиво заворочалась, закряхтела и стала редеть. Проступили смутные очертания деревьев, кустов, странных коряг и причудливых узловатых корней, волнами выпирающих из отжившей свое лето травы…
Сонный лес зашумел, затряс ветвями, словно человек, не верящий своим глазам – головой, и из самого бурелома выступила сутулая простоволосая старуха двухметрового роста, в длинной пестрой рубахе из бересты, в лыковых лаптях на босу ногу и с толстой корявой веткой в тощей жилистой руке.
– Это кто еще тут на зиму глядя разорался? Вот я вас сейчас, крикунов-то, по горбу батогом-то вытяну, будете знать, как…
– Бабушка!.. Это же я!.. Непруха!..
Круглые совиные очи на морщинистом, как древесная кора, землистом лице старухи вытаращились и стали еще круглее, палка выпала из ее руки, а в лесу словно вспыхнуло солнышко.
– Непруха!.. Постреленок!.. Оголец!.. Нешто вернулся!.. Бросил свои книжки!.. Ай да молодец! – лешачиха взмахнула тощими руками, как неведомая экзотическая птица, и в восторге захлопала себя по бедрам.
– Ба?.. – хозяин библиотеки вопросительно поднял на нее глаза с уровня Митрохиных лодыжек, плотно замотанный в несколько витков корней, словно гусеница неведомой породы.
– Ой, извини, милок!.. – и Обериха хлопнула в ладоши.
Раздался сухой звонкий звук, словно ударились друг о друга две дощечки, и корни, оплетавшие библиотечного, испарились.
– А моего друга? – капризно нахмурился Дионисий.
– Этого, что ли? – подозрительно уставилась на Митроху старуха.
– Этого, – непреклонно подтвердил библиотечный. – Я познакомлю вас сразу, как только ты его освободишь.
– Ну смотри, внучок, – неодобрительно покачала головой лешачиха, не сводя глаз с Граненыча, но свой трюк с хлопком повторила.
И Митрофан, вмиг лишившись опоры, обрушился на землю, траву и грибы.
Хозяин библиотеки поспешил подать ему руку, но лучше бы он поискал ему новую пару ног: эти после устроенной им лешачихой встречи к использованию в течение еще как минимум четверти часа явно не годились.
– Позвольте вас представить, – церемонно проговорил библиотечный, решивший, в конце концов, не мучить князя и оставить его в сидячем положении на несколько минут, – мой лучший друг, читатель моей библиотеки Митрофан Гаврилыч.
– Митрошка, значит, – все еще настороженно проскрипела старуха и снова обрушила водопад своего внимания на любимого внука. – Ну, если он и впрямь тебе приятель…
– Единственный друг, – упрямо поправил бабушку библиотечный.
– Ага… он так друг… А я тебе теперь – кошкин хвост… Вспоминаешь только когда надоть чего… Совсем в своей бильбивотеке одичал! Говорила ж я тебе: книжки до добра тебя не доведут, не нашего это ума дело, не нашего!..
– Ну не обижайся, бабушка, – шагнул к ней Дионисий и нежно обнял за коленки. – Где бы я ни жил и чем бы ни занимался, ты же знаешь, что я тебя люблю больше всех и горжусь тобой. И я никогда не забуду, кто украл для меня из сумки учителя маленькой царевны мой первый букварь. А ты?
– Лучше б я из его сумки розги тебе тогда вытащила – пользы гораздо больше было бы, чует мое сердце, – брюзгливо проворчала лешачиха, но и Граненычу было видно, что она растаяла.
– Бабушка, бабушка… – блаженно полуприкрыв глаза и улыбаясь, Дионисий вдыхал с детства знакомый октябрьский аромат сонного леса, поникших трав, сырости и поздних грибов. – Как я по тебе скучал…