"О чём ты думаешь, дурак?" – осёк он сам себя, мысленно насмехаясь над своими глупыми мыслями. Жена? Сыновья? Как нелепо это для него звучит! И страсть должна быть не такая... И женщина здесь должна быть другая...
Ему хотелось верить в то, что у них будет крепкая семья, много детей, а все горести забудутся. Но, засыпая, он вспомнинал о том, что в кульминационный момент с его губ чуть не сорвалось совсем другое имя. И чего он, в таком случае, пытается добиться, убеждая себя, что семейная жизнь для него? Скоро они вернутся в Лувр, но всё будет, как прежде. Иллюзии и надежда – пустой самообман. А правда совсем в другом.
"Она меня погубит..." – подумалось ему, прежде чем он провалился в сон.
========== Глава 69. Войны и женщины ==========
Во Франции никогда не бывало спокойно. И за любыми торжествами, как правило, следовали войны. Очередная не приминула в скором времени начаться.
Своим браком с Луизой Лотарингской новый король ещё больше приблизил себя к Гизам. Протестанты, прошлый мир с которыми был заключён перед отъездом Генрике в Польшу, являлся более выгодным для них, нежели чем для католиков, поэтому всё это время они не выступали против королевской власти. К тому же, их предводитель, король Наваррский, находился под охраной в Лувре. Однако теперь король, кажется, склонился к Гизам, значит, к раликально-католической партии, а Анри как раз вернулся домой. Прошлое перемирие было заключено поспешно, явно временно, поэтому нельзя сказать, что новая война грянула неожиданно. Взрыва бочки с порохом все ждали давно.
Но ударом для семьи Валуа стало другое – Франсуа. Их юный, глупый, капризный Франсуа, который решил бесстрашно ринуться в политику, с присущим ему свойством ничуть не думать, прежде чем делать. Стоило королю Наваррскому собрать свои вновь воодушевлённые войска и выступить в сторону католических земель, как герцог пока ещё Алансонский*, заявив, что хочет съездить в свои владения в Анжере, на самом деле сбежал в неизвестном направлении, стремясь присоединиться к Анри.
Марго была в ужасе от того, что, во-первых, её супруг решился на такое, а, во-вторых, что её брат их всех, по сути, предал. От Анри можно было ожидать активных действий. В конце концов, какой бы дружбы ни было между ним и Маргаритой, он не обязан заботиться о благополучии её семьи, а сама она по своей воле с ними осталась. Но куда ринулся Франсуа? И, главное, почему? Ответить было несложно: он хотел власти, но ему не дали. И теперь, должно быть, он станет мстителен, как и все Валуа.
Генрике принял новости внешне спокойно, но в душе у него бушевал ураган. Он никогда не был достаточно близок с братом, но и подумать не мог, что тот когда-нибудь пойдёт против него. Что ему сделали? Не дали корону, которая по закону ему и не принадлежала. Но что ещё?
У Екатерины же появились все причины обвинять короля Наваррского во всех бедах Франции, в том числе, и в том, что он забил голову её сына ложными идеями и совратил с пути истинного в пучину войн, заговоров, борьбы и интриг.
"Я же говорила, что надо было вовремя его убрать!" – восклицала королева-мать при каждом упоминании Анри.
Между тем срочно нужно было принимать решение. И на вопрос:"Что же нам делать, Ваше Величество?", который задавали практически все политики и военначальники, находившиеся подле короля в Лувре, он без раздумий отвечал:"Воевать". Других вариантов не было.
И раз уж Гизы теперь стали к нему ещё ближе, а Париж вновь воюет с протестантами – почему бы опять не воспользоваться их доблестью, деньгами и исключительным умением побеждать. Да и Гиз хоть какое-то время не будет мозолить глаза при дворе, отправившись истреблять ересь.
Призвав герцога, Генрике отдал ему приказ выдвигаться в сторону Германии, Дорманса, где сейчас сконцентрировались, идущие на помощь французским, немецкие протестанты. Сейчас они представляли наибольшую опасность, потому что их было больше, чем французских гугенотов, а боролись они ещё более жестоко.
Гиз противиться не стал, ведь война – это одно из его призваний. Да и авторитет на ней возрастает ещё выше.
Откуда-то из глубин Лувра доносилась высокая протяжно-печальная мелодия флейты. Должно быть, в одном из салонов собрались, чтобы помузицировать. Ноты сливались со звуками ударяющихся об окна измотанных капель дождя, который непрерывно шёл за окном уже вторые сутки. Освещение, идущее от свинцово-серых небес, едва ли позволяло видеть. Всё казалось замершим полусном, в котором существовали лишь разбивающиеся о мостовую капли и непрерывная в своей меланхолии песнь флейты.
Марго смотрела в окно, и в стекле отражался стоящий позади неё Генрих. Она пыталась поймать его взгляд в этом отражении, но ей никак не удавалось.
– Опять, – горестно вздохнула она.
– Что поделаешь, – пожал плечами он, – я подданный французской короны и обязан защищать своё государство.
– Ты так говоришь, будто у тебя не было выбора, – прошептала Маргарита, упорно вглядываясь в переплетения парижских улочек, через завесу дождя видневшихся из её окна, делая вид, что очень поглащена этим занятием.
– Но я не могу оставаться в стороне!
Гиз подошёл к ней вплотную, мягко опуская руку ей на плечо, но она её скинула.
– Не хочешь – так будет звучать точнее. Тебе не хватило политики и войны за последние несколько лет. Теперь ты идёшь сражаться против моего брата и мужа.
– Во-первых, в Германии их нет, а, во-вторых, чего ты ждала? Думала, что мы все заживём дружно и счастливо, раз все оказались близки тебе? В конце концов, твои претензии раз за разом всё нелепее, будто ты веришь в то, что сама так упорно проповедуешь, будто считаешь, что возможен мир без войны.
Он устал от её метаний, стремления к миру. Поначалу очаровывала её детская наивность, но теперь она обращалась в очередную драму, которую Маргарита уже начала перед ним разыгрывать.
Она всегда примеряла маски. То ей хотелось изобразить святое всепрощение, то обратиться к капризам. Генрих понимал это, ведь так типично подобное было для женщины. Но ему надоело каждый раз на коленях вымаливать у неё прощение.
– То есть уже и я виновата? – взвилась она, оборачиваясь к нему.
– Хватит. Ты могла бы просто пожелать мне удачи! Что если меня убьют?
В глазах Марго начали собираться слёзы.
Гиз отвернулся, чтобы не видеть их. Сейчас у него слишком много забот, нет времени и сил терпеть её истерики.
– Мне пора, – вымолвил он, направляясь к двери.
Маргарита взглянула на него с удивлением. И это всё?
– Ты больше ничего мне не скажешь? – обвиняюще врезалось в его спину.
Он замер.
– А что ты хочешь от меня услышать? Обещания, что я ни трону ни одного человека, а буду ходить по полю боя и проповедовать мир во всём мире? Пора уже вырасти, Марго.
Раньше он подобного бы не сказал. Она поджала губы. Пускай уходит на свою войну!
– И не поцелуешь на прощание?
А что если с ним и впрямь что-нибудь случится? Маргарита резко дёрнулась с места, стремительно приблизилась к нему и, сжав его лицо в ладонях, прошептала:
– Вернись, пожалуйста, живым.
Генрих слабо улыбнулся. По крайней мере, она сказала то, что ему нужно было от неё услышать.
– Это единственное, что я могу тебе пообещать.
Он поцеловал её коротко, без страсти и нежности. Марго почувствовала в поцелуе лишь предверие долгого ожидания. Прощание вышло странным.
Когда он скрылся за дверью, она ощутила непривычную пустоту, сама не понимая, что испытывает: страх за него или обиду. И королева Наваррская не могла ответить на вопрос, почему так нелепо себя повела, вместо того чтобы подбодрить его и поддержать, засыпала претензиями и недовольством. И главное, было ли ей дело до несчастных умирающих протестантов? Сейчас она вдруг с ужасом осознала, что нет. Привыкнув к смерти, начинаешь воспринимать её, как нормальный порядок вещей. И где раньше были переживания и слёзы, остаётся лишь безразличие, которое пытаешься прикрывать ложной озабоченностью, а она воспринимается людьми иначе, чем истинная. Должно быть, Генрих почувствовал фальшь. Она злилась на него не потому что он идёт убивать людей, а потому что оставляет её одну. И вновь, глядя вперёд, она видела лишь многие месяцы печального ожидания, которые могут растянуться и на годы, а, быть может, ждать своего спокойного безмятежного счастья, которое всё больше и больше бледнело в своих призрачных очертаниях, ей придётся всю жизнь.