Проекта, участники которого под белыми халатами носили на лацканах мундиров и гражданских костюмов значки, где на белом гербовом щите чернела свастика, охваченная алыми эмалевыми язычками пламени.
С тех пор только редкие машины и еще реже — самолеты посещали подземный комплекс. Временами по ночам на удаленных полигонах грохотал гром, и взвивались в небо столбы оранжевого света, а в подземных помещениях разносились отчаянные, рвущие ухо крики…
Клери чувствовала себя совсем старой. Вот уже три года ей мерещилось по ночам: сегодня она глянет в зеркало, и вместо себя увидит сморщенную старуху.
Товарищи считали ее лучшей радисткой Сопротивления, а один, не растеряв довоенной галантности, назвал ее самой красивой и смелой девушкой Франции, и даже второй Жанной д'Арк. Она не улыбалась комплиментам. Они не знали, как же она боится. Она боялась за себя, боялась за тех, кто уходил на «работу», как это называли, боялась за родителей, пока они не исчезли после одной из облав. Кружными путями удалось узнать, что обоих угнали в Германию. Отец, профессор гнойной хирургии, в начале оккупации отказался работать на немцев, сославшись на старческую слабость. Скорее всего, ему не поверили, но на время оставили в покое. Ненадолго. Теперь Клер старалась не вспоминать о них, словно уже достоверно знала об их смерти.
Она боялась за Поля, взятого в армию в начале войны. Поль служил в танковых войсках, и часто-часто во сне она видела те кадры хроники, что самодовольно крутили немцы в кинотеатрах. На пленке горели неуклюжие французские танки, и наглый холодный голос выкликал названия захваченных провинций.
Она делала то, что не могла не делать. Есть вещи, ради которых человек пойдет на любой риск, так она сказала себе, когда получила предложение работать на подполье.
Этот неизвестный со сломанной рукой остался на ее попечении. Во вражеской форме, с чужими документами в кармане, он долго пролежал на холодной земле и пришел в себя только однажды. Теперь он лежал в забытье, хотя тайно приглашенный врач не нашел следов пневмонии, а перелом не представлял опасности. Казалось, он мучительно борется с непонятным недугом, более всего похожим на нервное истощение. Клери не было неприятно ухаживать за ним, хотя в такой работе много тягостного. С ним, безгласным, она отходила от нервного напряжения, разговаривала на незначащие темы и невольно проникалась мыслью, что он ее понимает. Она напевала довоенные парижские песенки, спрашивала что-то — и отвечала сама себе. Иногда незнакомец казался ей похожим на Поля. Тогда Клер замирала при мысли, что он, может быть, тоже лежит где-нибудь вот так, бесчувственным телом. В такие минуты все валилось из ее рук, и путались мысли.
На третий день он открыл глаза.
В сереньком дешевом костюме, она поливала жалкое растение на подоконнике зашторенного окна, когда спиной почувствовала взгляд.
— Zerkalo… I kakoe shodstyo… — произнес он непонятную фразу, но, видимо, вспомнив что-то, перешел на французский, с усилием, словно вспоминая, но твердо выговаривая слова:
— Простите великодушно. Вы француженка?
— Да. Ну, вот и очнулись. — Она ласково, невесело улыбнулась, красивые голубые глаза остались устало — холодными.
— Вы связаны с подпольем. — Он говорил без колебаний, с лихорадочной настойчивостью. — Не отпирайтесь. Вы не из Форс Франсез?
— Нет, — это она могла сказать, ничем не рискуя. Отчего-то больной внушал ей необъяснимое доверие. Она всмотрелась в себя, но не нашла ответа.
— И то хорошо… Документы при мне — не мои. Не удивляйтесь, что я вам доверяю. Не спрашивайте, как, но я вас чувствую. Ладно, лучше и впрямь молчите. Что-то я отчаливаю. — Он с трудом поднял руку, потер лоб. — Меня зовут Виктор. Не хочу снова в беспамятство — поговорите со мной. О чем угодно. Хоть про Наполеона.
— Почему же именно про Наполеона? — Клери не сдержала улыбки, теперь вполне искренне. Она видела, как ему скверно, и оценила немудреную шутку. Этот парень не был похож на провокатора. Никак.
— Первая французская ассоциация для меня. Можно про Марата, но это слишком печально. Я не в очень-то галантном виде, мадемуазель.
— Вы не француз, так что не переживайте об этом.
— Верно. Я не француз. Я русский. Беглец от радостей нового немецкого порядка. Полковник, Гассен, помню, страшно удивлялся. «Для унтерменша, — говаривал, — вы очень умны, так неужели вы не видите, как полезно наше культурное влияние». Культуртрегеры хрено… — он прервался, поняв, что говорит сам с собой. — Извините. Я кажусь не в себе?