— Немного. Вы ложитесь, ложитесь. Доктор говорил, что пневмония…
— Нет у меня никакой пневмонии. И грудной жабы нет… Тут совсем другое. До дна высох… Ладно. Не уходите пока. Мне так веселее. А это… — он пошарил в расстегнутом пижамном вороте и достал серебряный крестик на плетеной цепочке.
— Я вам повесила. Хотела, чтобы вы поскорее выздоровели. Носите дальше. Говорят, серебро темнеет, если у носящего черно на сердце.
Он рассматривал ясный без пятнышка металл.
— А я слышал, что оно помогает справиться с нечистью. Спасибо. Когда-то запорожские казаки оправляли иконы только в серебро — золото они считали дьявольским.
Пару дней спустя через агентуру пришли сведения о гибели танковой колонны на марше, и о расстрелявшем патруль, одетом в немецкую форму. Руководство предположило, что найденыш и есть тот самый. Клери поручили проверить его — организации дико не хватало опытных боевиков.
За это короткое время больной и сиделка успели переговорить о многом, только не о важном сейчас. Виктор более не пытался выяснить что-то об организации, только просил приносить свежие газеты с фронтовыми сводками. Вместо этого он вспоминал довоенные времена в России, (при этом почти не говоря о себе), расспрашивал девушку о ее тогдашней жизни, и делал это так тонко и тактично, что Клери незаметно рассказала всю свою недолгую жизнь до начала военного кошмара, рассказала даже о полудетских увлечениях и о Поле.
— Ох, Франция, — начал он однажды, сидя в серой пижаме на кровати после не совсем удачной попытки подняться и пройтись по комнате — он еще недостаточно окреп для этого. — Теплолюбивая, легкомысленная и кокетливая.
Клер надела в тот день шелковое темно-голубое платье и зачесала локоны вверх. Она обиделась и приготовилась ответить, но он продолжал:
— Не зря же наш Лев Толстой…
— Я тоже читала «Войну и мир». Он не очень-то скупился на выражения.
— Но ведь справедливо?
— Конечно, нас лучше видно, если смотреть из России…
— Ладно, ладно. — Он, кажется, и не заметил яда. — Оставим национальную рознь на потом. В сущности, ты счастливый человек — такие как ты не понадобились ни вашим собственным властям, ни немцам.
— А ты?
— Сперва мной заинтересовались на родине. Если б не шеф Николай Андреевич, живым бы я оттуда не вышел. Да. Ты и не представляешь, что творится у меня дома, в России. Потом я попал к этим белокурым бестиям. Гассен, когда меня допрашивал, все удивлялся, почему я не перейду к ним на службу:
«Вы верите в коммунизм? — спрашивал.
— Нет.
— Вы патриот? Обожаете Россию?
— Вряд ли, — сказал тогда я. — Скорее, меня доняли бредовые идеи. Что ваши, что наши. Они стоят друг друга. И не стоят пролитой крови.
— А-а! Вы повторяете вашего, как его? Достоевского. Слезинка ребенка…
— Чушь. Детские слезы — недолгие грозы. Если бы речь шла еще о жизни или свободе, как сейчас для нас, русских. Но национальная, копрофильная, инфернальная или иная идея! Убивать и умирать из-за больного воображения? Бред. Этого я никогда в вас, людях, не пойму. Довольно одного трупа, чтоб его кровью изгваздать самую святую идею. Любую! Вы понимаете?»
Виктор замолчал, отвернувшись, забыв о Клери. Потом поднял на нее темно-свинцовые глаза.
— Он так и не понял, мадемуазель.
— Но я понимаю.
— Женщины вообще психически здоровее, Клер.
Человек в сером костюме пожал плечами. В старом доме было тихо-тихо. Клери глядела в погасший камин: комната с картинами на желто-коричневых стенах превращалась в царство теней.
В темном платье девушка казалась тоньше и старше, с тайной жалостью заметил ее собеседник. Он всю жизнь считал, что женщинам не место в таких делах. Есть вещи превыше женских сил и понимания. Но что делать, когда остро не хватает людей? Что прикажете делать?
Начиналось лето. Опять будет жара. Человек в серой «тройке» был уже немолод, и остро чувствовал свое нездоровое изношенное тело в такое время года.
— Ты считаешь, он свой? Не струсит?
— Я думаю. Он просит проверки, говорит, что не может сидеть так. Пока… пока война. Он совсем поправился.
— Просит проверить в деле, значит…
Теперь втроем они расположились у обочины проселочной дороги, в тени кустарника, поджидая машину штандартенфюрера. Эсэсовский полковник, фамилию которого Виктор не запомнил — незачем, имел отношение к системе концлагерей в Европе, так что Виктор мог считать, что хоть отчасти расплатится за Вано, Антона и Николая. Русский еще раз ощупал в кармане рубчатую гранату и маленький «Вальтер». Двое товарищей, в таких же широких макинтошах, назвавшиеся Апрель и Август, настороженно поглядывали на него. Виктор ни на минуту не усомнился: при малейшем неповиновении двое его убьют и оставят рядом с немцами.