Я быстро поняла, что достаточно сильна и достаточно умна, чтобы чего-нибудь добиться в жизни. Баловство моих мужчин пробуждало во мне демона зла. Яснее говоря, я обводила их вокруг пальца. Настраивая одного против другого и действуя через их страх за меня, я склонила их научить меня разным неподобающим вещам. К папе было легче всего подлизаться со слезами. Я плакала и умоляла его, и он научил меня ездить верхом на толстом, мирном пони. А потом мне потребовалось совсем немного времени и усилий, чтобы применить это умение к быстрой длинноногой кобыле, которую звали Винигре – Кусачка – за ее привычку кусаться. (Меня она не кусала, так как я приносила ей сладости). И к тому времени, когда папа это узнал, я управляла ею так искусно, что он больше гордился мною, чем сердился.
Дункан, мой старший брат, научил меня стрелять из лука, а Малькольм, второй мой брат, – приучать ястребов. Дональд был обожаем женщинами, даже не желая того; он научил меня пользоваться ножом и другими способами самообороны против мужчин. Эндрю научил меня читать и писать. Ангус брал меня с собой на охоту. Он был только на четыре года старше меня и не считал, что я настолько хрупка и слаба, как думают старшие братья. Два младших, Магнус и Фергус, не учили меня ничему новому, но я оттачивала на них свои уменья, и они знали, что меня не сломить.
Итак, моя жизнь была полна радости, праведной и неправедной, пока мне не пошел тринадцатый год. Я родилась весной, в майский день, и этот день всегда был большим праздником для нашей семьи. Мои братья, где бы они ни были, при возможности всегда приходили, чтобы вместе поздравить меня, и поэтому пятеро из них собрались в 1129 году. Пришли пятеро, и четверо из них, причем двое с женами и детьми, здесь умерли.
Тогда я сама тяжело болела и не могла понять то горе, которое обрушилось на нас. А осмыслив его, я плакала дни напролет и снова заболела. Я помню, как отец сидел возле меня, пытаясь утешить и упрашивая хоть что-нибудь съесть, как он сам плакал, как всю ночь, укачивая, носил меня на руках в надежде, что я засну. От этой заботливости мне делалось еще хуже, и я чувствовала себя словно виноватой в том, что так многие умерли. Все, что я могла сказать между всхлипываниями, это что они могли бы еще жить, если бы не пришли порадовать меня в мой день рождения. Потом ненадолго пришла посидеть со мной мама, уговорив отца пойти отдохнуть Как только папа ушел, мама шлепнула меня так сильно, как только могла, – не очень больно, так как она сама была слаба, – и назвала эгоистичной, неразумной девчонкой.
– Ты испорченное, потакающее своим желаниям чудовище, – прошипела она. – Ты думаешь, что мы с отцом не горюем? Какое ты имеешь право увеличивать наши страдания своими жалобами? Если, как ты говоришь, это твоя вина, что твои братья умерли, не в том ли состоит твой долг, чтобы успокоить нас? Из-за твоего эгоизма отец две ночи не спал. Ты будешь довольна, если убьешь и его тоже?
Шлепок и суровость ее слов ошеломили меня. На минуту или две я замолчала, а потом закричала, что она жестокая и бессердечная и я ненавижу ее, и расплакалась еще сильнее, чем прежде. Я спрашиваю себя: не хотелось ли мне, чтобы она ударила меня, в надежде, что наказание снимет какую-то часть моей вины? Но она не реагировала ни на мои слезы, ни на мои слова, только сидела, уставившись в никуда с застывшей маской страдания на лице до тех пор, пока не послышались шаги возвращающегося отца. Тогда выражение ее лица изменилось, она подошла к нему и с любящей кротостью пожурила за то, что он вернулся так скоро. Отец сказал, что ей самой следует прилечь и что он не может отдыхать, пока в опасности я, его бесценная жемчужина.
Моя детская кроватка была передвинута в мамину спальню так, чтобы мама могла присматривать за мной даже лежа в постели. В этот теплый весенний день окно было широко распахнуто и свет от него падал прямо в лицо папе, стоявшему в дверном проеме. Я увидела, как сильно он изменился: глаза его запали, их ярко-голубой цвет потускнел до бледно-серого, кожа висела на ширококостном лице. И жестокие слова матери зазвучали в моем мозгу, но показались уже не жестокими, а правильными. Нужно быть чудовищем, чтобы не видеть, как намного я увеличиваю его страдания, думая только о своих собственных горестях. С этого момента я приложила все усилия, чтобы скрыть их, и, полагаю, преуспела в этом, успокоив маму и папу. Но я никогда больше не отмечала свой день рождения … Никогда.
Так начался мой тринадцатый год и так он закончился. Дункан и Малькольм со своими женами и детьми и Ангус и Фергус умерли в первую неделю мая. Эндрю, который, так же как и я, благополучно перенес болезнь, был удостоен высокой чести сопровождать своего епископа в поездке в Рим; он умер там позднее, в январе. Мы не знали о его смерти до конца апреля, но к тому времени у меня уже не было слез, чтобы плакать, так как только двумя неделями раньше умерла мама. Лишь в одном явил милость этот ужасный год – маме не пришлось услышать о смерти Эндрю.
После этого десница Господня была отведена от нас, но не навсегда, а только на время. Дональд оставил свою службу у короля Дэвида Шотландского и вернулся домой, так как теперь он был наследником Улля. Раньше он поклялся, что никогда не женится, но сейчас согласился жениться, чтобы родить сыновей. Папа выбрал ему девушку, руководствуясь скорее той суммой, которую она принесет в качестве приданого, чем ее красотой и характером, – он был уверен, что Дональд слишком закоренелый грешник, чтобы его исправила какая-либо женщина. Приданое Милдред принесло в нашу семью поместье Терл и его земли. А затем случилось непредвиденное: не могу сказать, чтобы Милдред была красивой, но она обладала таким обаянием, что Дональд вскоре отучился гоняться за другими женщинами. Так или иначе, но она его полностью удовлетворяла.
Каждый раз, думая о Милдред, я поражаюсь своей глупости. Я была так уверена в своей власти над мужчинами, не понимая, что это только преимущество сестры и дочери, что никогда не спрашивала Милдред, как она покорила Дональда. Мы с ней были большими друзьями, так как Милдред по природе была не ревнива и никогда не жалела мне моей сестринской доли Дональдовой любви. Но и этого я тоже тогда не понимала. Я открыла, что Милдред не христианка: хотя она ходила к мессе, чтобы избежать неприятностей, она поклонялась древнему рогатому божеству. Священник сказал, что это была такая дьявольская вера, которая в конце концов и навлекла на нас беду, но, думаю, он не прав. Большая часть простого люда веровала, как и Милдред, и ничего плохого с ней не случалось. К тому же я любила Милдред и люблю ее до сих пор.
Первые годы после женитьбы Дональда были очень хорошими. День за днем та боль, которую я скрывала, не надеясь, что она когда-нибудь пройдет, становилась все меньше. Я снова научилась смеяться. Милдред принесла радость в нашу семью. Они с Дональдом жили в усадьбе Терла, а не в Улле, но между нами было не слишком большое расстояние, и мы частенько бывали вместе. И сначала, когда папа увидел, что Дональд бросил свои дурные привычки и очень изменился к лучшему, он был в восторге от власти Милдред. Мне тоже никогда не приходилось думать о Дональде иначе, как об очень счастливом человеке. Однако у Милдред не получалось с ребенком. Годы шли, а семя в ее лоне не прорастало, и отец становился все больше недоволен. Я понимаю папу: он испробовал все, чтобы получить наследника для Улля, прежде чем сказать хоть слово против Милдред. Как только Магнус стал рыцарем, отец подыскал и ему жену.
Я вела мое повествование так, словно события внешнего мира не касались Улля и это до некоторой степени верно. Местность вокруг Улля, дикая и гористая, была мало привлекательна для чужестранцев. Они опасались крутых, заросших тропинок, которые поднимались из наших узких долин и вились над высокими ущельями через холмы и вокруг берегов глубоких горных озер. Но эти долины защищены и плодородны, а озера полны рыбы. Поэтому, хотя мы небогаты золотом и драгоценностями, для тех немногих людей, которые здесь живут, пища имеется в изобилии. Да, здесь немного людей, но они отличаются силой и непокорностью. Каждый человек умеет пользоваться луком, копьем и длинным ножом для защиты себя, своей семьи и домашних животных от медведя и водка, которые бродят в горах. И наши люди не боятся повернуть это оружие против враждебно настроенного человека.