Так, кажется, я опять заснул.
В общем, вот что произошло.
Пять дней назад мы вернулись с каникул, которые провели во Флориде. Мама сказала, чтобы всё своё барахло мы кидали на пол прямо у входной двери. Она сама несла пляжную сумку с формочками и совочками для песка, ластами и фальшивым кремом от солнца — так вот, она её просто скинула с плеча, и всё рассыпалось по полу, а это для Ма довольно странно, потому что она всегда притворялась идеальной домохозяйкой с идеальным мужем, идеальным сыном (это я, если что) и идеальным домом. (Ну, в нашем случае, с идеальной квартирой.) Я глядел, как маленький резиновый мячик прыгает по полу, потом закатывается под столик в холле, где уже были аккуратно сложены стопками мои учебники к понедельнику. Ма даже не заметила. Наверное, до сих пор думала о жареной рыбе, которую мы так и не попробовали.
Когда мы только заселялись во флоридский отель, нам сказали про Субботний Фестиваль Жареной Рыбы — а для гостей, которые живут в отеле полную неделю, там всё бесплатно, представляете! Большой стол, за ним куча семей, родители, детишки — это Ма любит больше всего на свете. Оно ей как бы доказывает, что она всё делает правильно. Она думает, что другие ничего не замечают, что на нас никто и внимания лишний раз не обратит: такие мы приличные, обыкновенные — и такими нас сделала она, Ма! Прежде всего, меня, конечно. Я у неё идеальный. И совершенно вне подозрений.
Ну, вот, оказалось, недостаточно идеальный.
Потому что стоило Ма увидать субботним утром, что со мной творится, как мы съехали, не дожидаясь завтрака. Мы ни с одним другим семейством из гостей не попрощались — только с тем, что из соседнего бунгало, да и то потому, что они увидали, как мы в спешке кидаем вещи в арендованную машину, и спросили, не случилось ли чего.
Ма сказала, что я сломал руку. Они странно на нас посмотрели, потому что в этот самый момент к машине подрулил я, таща сразу два чемодана. Когда Ма волнуется, она лепит ошибки одну за другой, но по большей части она всё делает очень, очень хорошо.
Как только мы открыли входную дверь, на нас прыгнули коты. Все, кроме Тото, разумеется, который всегда играет крутого: «Ой, а вы, ребята, куда-то уезжали? Я был так занят, что даже не заметил».
Па наклонился и поручкался с котами. Сначала с Алексом, потом с Айданом.
— Стивен! — заорала благим матом Ма. — Немедленно прекрати пожимать лапы котам!
Мы с отцом несколько секунд таращились друг на друга. Наша Ма в общем-то не любительница домашних скандалов.
— Посмотришь почту? — спросил Па, протягивая толстую пачку конвертов и каталогов.
Это он попытался её развеселить. Мать любит почту. Отец говорит, на Корабле «почтовый ящик» был её любимой игрой.
Но Ма только потрясла головой.
— В душ, — сказала она. — Быстро.
Как все родители, Ма принимает душ дважды в день. Каждый день. Даже в тот раз.
Алекс и Айдан, которые на самом деле ещё не совсем взрослые, затеяли играть с мячиком: катают его по полу, а потом мчатся следом, будто это живая тварь, которая пытается от них удрать.
— Проверь кошачью поилку, Натан, — сказал Па, не глядя на меня. — Пожалуйста.
Я понимал, что он изо всех сил пытается быть хорошим. Я ведь не виноват в том, что случилось во Флориде. Совсем-совсем не виноват.
На кухне всё было покрыто ровным слоем мусора — в основном яичных скорлупок и пустых консервных банок из-под тунца. На полу на плитке красовалась грязная сковородка.
— А это всё кто будет убирать? — сказал я вслух самому себе, стоя у раковины и глядя, как набирается в поилку вода. — Надо думать, Натан?
Тото незаметно подкрался сзади и потёрся об ноги. Поскольку никакой особой приязни ко мне он отродясь не выказывал, я решил, что кот извиняется за беспорядок. Иногда я жалею, что Па вообще научил эту троицу готовить.
Я поставил миску с водой на пол и сел рядом. Тото покрутился вокруг ног и в конце концов взгромоздился на колени. На самом деле его зовут Бартоломью. Ма говорит, я стал звать его Тото, когда был совсем ещё маленький — потому что ничего даже отдалённо похожего на «Бартоломью» выговорить, как ни старался, не мог.
Через несколько минут явилась Ма — в сарафане, который берегла для Субботнего Рыбного Фестиваля.
— Вздох, — сказала она.
Ого. Мама говорит «вздох», только когда дела совсем плохи: ты думаешь, что опустился уже на самое дно, а тут снизу стучат.
Словечко это она подцепила ещё малышкой на Корабле — потому что неправильно поняла учителя. Она не догнала, что вздох — это то, что ты ДЕЛАЕШЬ, а не то, что ГОВОРИШЬ. С тех пор всякий раз, желая выразить 1) крайнюю степень разочарования; 2) или глубокую печаль; 3) или неземное блаженство; 4) или невыносимый сарказм — она говорила «вздох».